Иван Алексеевич Бунин родился 10 октября 1870 года в Воронеже. Заме­чательна и литературная ветвь генеалогического древа Буниных — знаменитый В. А. Жуковский, поэтесса Анна Бунина, а также братья Киреевские, Гроты, Воейковы, Булгаковы, состоявшие с Бу­ниными в том или ином родстве.

Детство писателя прошло в деревне, на хуторе Бутырки (Елец­кий "уезд Орловской губернии), куда вследствие надвигавшегося разорения вынужден был переселиться его отец.

 Во всех своих автобиографиях, как и во многих произведениях, этим годам Бунин уделяет особое внимание. И это не случайно. Ибо и сам он всегда был убежден, и все его творчество убедительно свидетельствует, что именно оттуда, из далекого и полного бесчис­ленных тайн мира детства, идет многое из того, что потом соста­вило основу мироощущения Бунина-писателя, стало чеканом его самобытнейшего таланта.

Необыкновенно восприимчивый и впечатлительный, от природы на­деленный пылким художественным воображением и той особой ду­ховной зоркостью, которая отличает подлинных поэтов, Бунин с са­мых ранних лет вынужден был обратить всю эту громадную духов­ную энергию внутрь себя, сосредоточив ее на решении вопросов, по сути дела далеко не детских.

              Изумленно-созерцательное, восторженно-пытливое отноше­ние к миру будет сопутствовать Бунину всю жизнь. Одни вопросы будут сменяться в его сознании другими, духовный опыт его неиз­меримо расширится и обогатится, но самый тип его восприятия навсегда останется неизменным — в пестром потоке событий, боль­ших и малых, Бунин неизменно будет стремиться разглядеть их метафизическую основу, их глубинный, подчас лишь одному ему брезжущий смысл.

Но вот что особенно примечательно. При всех тех поистине не­посильных для ребенка духовных нагрузках, бремя которых он был вынужден нести один, при всем том, что они и впрямь оказывались для него порой непосильными (и тогда он, сломленный, обращался к богу, принимался читать жития святых, надевал власяницу), Бу­нин всегда твердо стоял ногами на земле. В критические моменты, когда неразрешимые вопросы бытия, казалось, вот-вот должны были увлечь его в зачумленный мир мистики, в пустыню исступленного духовного аскетизма, срабатывал некий благотворный инстинкт, властно напоминавший художнику, что мир принадлежит ему, а он – миру. И тогда самая слабость становилась источником неудержимого духовного возрождения.

Всякий художественно одаренный человек постигает окружающий его мир во многом при помощи художественного чувства. К Бунину это относится в особой степени. Художественное чувство было для него поистине началом всех начал и концом всех концов: оно и приводило его порой к порогу неразрешимых вопросов, и, как правило, подсказывало из них выход, в важнейших категориях бытия он утверждался чувствами нередко гораздо раньше, нежели получал подтверждения в том со стороны разума. Разум же во многих случаях лишь затемнял и искажал первоначальный, художественным чутьем угаданный образ.

С особой отчетливостью это свойство бунинского таланта про­явилось в его повестях и рассказах 1910-х годов, и прежде всего — в повести «Деревня». Характер своего художественного замысла сам Бунин определял так: «Я должен заметить, что меня интере­суют не мужики сами по себе, а душа русских людей вообще. <...> Дело в том, что я не стремлюсь описывать деревню в ее пестрой и текущей повседневности. Меня занимает главным образом душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина».

Стараясь понять «душу русского человека». Бунин привлекает огромное количество разнообразнейших и противоречивейших фактов, и для него они — подтверждение его кон­цепции; для нас же они — сама действительность, бесценное свиде­тельство гениального художника, подтверждающее, однако, не его «теоретическую» оценку этих фактов, а наличие в жизни таких процессов, о которых сам писатель и не догадывался.

«Господи боже, что за край! —читаем мы на первых же стра­ницах «Деревни».— Чернозем на полтора аршина, да какой! А пя­ти лет не проходит без голода. Город на всю Россию славен хлебной торговлей,— ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе». На картине, нарисованной Буниным, изображены и многие из этих ста, и огромное количество тех, кто весь век живет «в батраках у жизни». Картина поистине ужасающая.

Но кто же виноват? Где причины того, что в богатейшей стране огромное большинство народа влачит нищенское существование?

Бунин на эти вопросы не отвечает. Он лишь пытается найти ответ, и взгляд его, как всегда, обращен по преимуществу в про­шлое — к тайнам русской истории, к «извечным», по его мнению, свойствам русского национального характера.

«Деревня» ознаменовала начало нового и самого плодотворно­го периода творческой биографии Бунина. В 1910-е годы один за другим выходят такие его шедевры, как повесть «Суходол», расска­зы «Веселый двор» и «Хорошая жизнь», «Захар Воробьев» и «Худая трава», «Господин из Сан-Франциско» и «Сны Чанга». Бунин мно­го работает, много путешествует, часто и подолгу гостит у Горького на Капри.

Приходит в эти годы к Бунину и настоящее признание. «А лучший современный писатель — Иван Бунин,— пишет в 1911 ГОДУ Горький,— скоро это станет ясно для всех, кто искренно любит ли­тературу и русский язык».

В октябре 1912 года литературная Россия торжественно отме­тила первый бунинский юбилей — двадцатипятилетие творческой деятельности писателя. Один из видных критиков того времени пи­сал об этом событии, что «подобного по грандиозности чествования мог удостоиться разве Толстой... Академия, университет, ученые и литературные общества, масса учреждений и публики чествовали в лице Бунина носителя идей, противоположных идеям модерниз­ма, писателя, верного классическим традициям нашего реализма... Все эти факты дают основание думать, что мы возвращаемся к об­щественно-реалистическому направлению в литературе, что период отчаяния и растерянности, ищущих забвения и опьянения фантазии и всякого рода иррационального состояния души приходит к концу».

Центральное место в творчестве Бунина в этот период продол­жает занимать тема деревни. Он словно чувствует, что в повести «Деревня» он сказал далеко не все, что картина деревенской жизни, увиденная преимущественно глазами братьев Красовых (как это бы­ло в повести),— это все же слишком односторонняя картина и что к решению главной задачи — понять «русскую душу», ее «своеоб­разные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы» — он, в сущности, и не приблизился, хотя бы уже по одному тому, что внутренний мир крестьянина остался в повести совершенно не затронутым. Собственно, этот самый шаг — обращение к внутрен­нему миру крестьянина — он и чувствует необходимость сделать прежде всего. Правда, субъективно Бунин по-прежнему убежден, что его «интересуют не мужики сами по себе, а душа русских лю­дей вообще». Но, как и в случае с «Деревней», эту его терминологию мы не должны воспринимать слишком всерьез. Ибо, в сущности, не составляет большого труда понять, что, прослеживая «своеобраз­ные сплетения русской души», он в действительности делает нечто гораздо более конкретное и существенное, а именно дает поразитель­ный по своей глубине психологический анализ, всегда имеющий в виду не какую-то абстрактную «русскую душу», а сугубо конкрет­ный характер, тип. Выявляя тончайшие оттенки человеческих чувствований и реакций, Бунин всегда безукоризненно точен в мо­тивировках; сложнейшая диалектика духовной жизни у него всегда и везде отражает диалектику жизненных ситуаций, а это значит, что внутренний мир крестьянина существует для него как мир дейст­вительных, жизненно конкретных потребностей, с точки зрения ко­торых художник и судит об окружающем. И мир этот в конце кон­цов оказывается единственной реальностью, которую ему удается утвердить.

В свое время Бунину нередко приходилось слышать упреки в том, что жизнь деревни видится ему в слишком уж мрачных то­нах, что он не знает и не понимает народ и даже стремится его очернить. Бунина эти упреки раздражали. «В деревне прошла моя жизнь,— сердито отвечал он критикам,— следовательно, я имею возможность видеть ее своими глазами на месте, а не из окна экспресса».

У него были все основания говорить так: деревню он знал, как мало кто из писателей, и это давало ему право не разделять ни одного из существовавших воззрений на нее. У него был свой взгляд, взгляд, не только опирающийся на его собственный опыт, на и, по сути дела, обусловленный всем строем его мировосприятия. Дале­кий от какой бы то ни было идеализации народа, резко обличая пороки его нравственно-социального бытия, Бунин в то же время относился к нему с горячим сочувствием, глубоко верил в его ду­шевное здоровье, в могучие нравственные силы, лишь скованные в нем до поры уродливыми формами современной общественной жизни. Красноречивое тому подтверждение — рассказы «Веселый двор», «Захар Воробьев», «Худая трава», «Сверчок». Кроткая, всепрощающая Анисья, простодушный и добрый богатырь Захар Воробьев, Егор Минаев, Сверчок — вот, по его мнению, представи­тели истинной России, светлые лики русского народа. Именно их он противопоставляет миру кулаков и лавочников, именно с ними связывает надежды на грядущее национальное возрождение.

              Главное же, что в высшей степени характерно для социально-философской позиции Бунина: веря в грядущее возрождение, он, однако, придает несравненно большее значение способности народа терпеливо переносить жизненные невзгоды, нежели его стремлению активно противостоять им. Он любит народ страждущий, но не борющийся.

Эта позиция ощущалась в творчестве Бунина всегда. Скажется она — и еще с большей силой — и в будущем: когда наступила эпоха великих революционных потрясений, когда народ с оружием в руках поднялся на борьбу, Бунин увидел в восставших народных массах только ту слепую разрушительную силу, которой он всегда страшился и которую всегда ненавидел. Он отказался признать в этих людях народ. И навсегда порвал с ними. С народом.

В эмиграции Бунин провел тридцать три года, ровно половину своей литературной жизни. Работал он в эти годы весьма пло­дотворно, написал много, и факт этот, надо сказать, тоже есть факт в некотором роде уникальный, ибо хорошо известно, как тя­жело, нередко трагически, складывались судьбы русских писате­лей в эмиграции.

Нет, он не забыл Россию, и трагическое сознание, что он по­терял ее навсегда, не оставляло его до конца дней. Но это был Бунин — то есть, вероятно, единственный в своем роде писатель, для которого оторванность от жизни родной страны имела послед­ствия в большей степени морального, нежели собственно творческо­го характера. Это кажется невероятным, но это факт, причем факт, который прямо связан с характернейшими особенностями бунинско­го художественного сознания.

Дело в том, что утрата непосредственной связи с родной почвой и, отсюда, возможности писать о современной жизни России для Бунина в значительной мере смягчалась тем обстоятельством, что и в лучшие свои годы, живя в России, он не проявлял особого инте­реса к актуальным вопросам современной жизни, к «политической и общественной злободневности», по его собственному выражению. Вспомним его слова: «Для творчества потребно только отжившее, прошлое». С этим «прошлым, отжившим» он и уехал из России, оно и продолжало оставаться для него единственно необходимой творческой почвой в новых условиях.

И все же было бы глубоким заблуждением считать, что твор­чество Бунина в пору эмиграции было лишь простым продолже­нием прежнего его творчества. Нет, изменения произошли, и изме­нения весьма существенные; оторванность от России, от родной почвы сказалась даже в гораздо большей степени, чем это осозна­валось им самим. Ведь реальная действительность, «политическая и общественная злободневность», какое бы малое значение ни при­давал им писатель, неизбежно присутствуют в его художественном сознании хотя бы уже по одному тому, что именно они являются той единственной почвой, на которой возникают все занимающие писателя вопросы, именно они воплощают в себе те условия, с кото­рыми писатель не может не считаться независимо от того, в каком направлении он будет эти вопросы решать. Бунин, будучи художником-реалистом, должен был постоянно сверять создаваемые им образы с тем, что объектив­но наличествовало в самой действительности, то есть с теми конкрет­ными проявлениями «русской души», вне которых она попросту не существует. И лишь в той мере, в какой все эти формы связи с действительностью им учитывались и осуществлялись, творчество его могло считаться фактом современного литературного процесса.

Эмиграция разом оборвала все эти связи. Писатель навсегда остался наедине со своим старым материалом и со своими стары­ми о нем представлениями, отныне ничем уже не корректируемы­ми: живые токи, шедшие от родной почвы, прекратились.

«Посвящение в любовь» — так, несколько необычно, была названа во французском переводе повесть Бунина «Митина лю­бовь» (1925). И это не* кажется случайным. Ибо нравственная исто­рия русского юноши, история его любви, возвышенной и глубоко трагической, выражена в повести с такою огромной силой худо­жественного обобщения, что это закономерно должно было воспри­ниматься как обобщение поистине общечеловеческое.

В 1926 году Бунин написал повесть «Дело корнета Елагина». По своим художественным достоинствам она, несомненно, уступает «Митиной любви». Но, может быть, как раз именно поэтому суть перемен, которые назревали в творческом методе Бунина, прояви­лась в ней с наибольшей отчетливостью.

«Прошлого, отжившего», если говорить о внешней стороне де­ла, Бунину хватило надолго — до конца жизни. Но, выдающийся художник, он не мог не чувствовать, что в его творческом сознании произошел какой-то непоправимый разлад, что его пребывание в той, своего рода, «башне из слоновой кости», в которую он себя заточил, не может продолжаться бесконечно. Поистине притчей звучит стихотворение «Канарейка» (1921) с весьма знаменательным эпиграфом к нему из Брэма: «На родине она зеленая...»

Не только и не просто тоска по родине звучит в этом стихотво­рении, но и горькое сожаление о тех временах, когда писатель имел природный «цвет», то есть когда он был равноправным участником родной литературы, говорил тем голосом, каким велела ему гово­рить она. В 30-е годы Бунин даже был близок к мысли о возмож­ности возвращения на родину. «Хочу домой! И. Бунин» — такую открытку получил от него в 1939 году А. Н. Толстой, и, по-види­мому, лишь начавшаяся вторая мировая война помешала Бунину осуществить свое решение.

В годы Великой Отечественной войны Бунин с напряженным вниманием следит за ходом событий на Восточном фронте, тайно (в условиях оккупации) слушает сводки Совинформбюро, прини­мает у себя на грасской вилле военнопленных советских солдат, один из которых подарил ему книгу В. Катаева «Белеет парус оди­нокий». Он горд тем, что он русский, представитель великой стра­ны, несущей освобождение Европе.

Что же помешало Бунину все-таки вернуться на родину после окончания войны? Конечно, прав, по-видимому, К. М. Симонов, го­воривший, что «это был человек, не только внутренне не приняв­ший никаких перемен, совершенных в России Октябрьской револю­цией, но и в душе еще никак не соглашавшийся с самой возмож­ностью таких перемен, все еще не привыкший к ним как к истори­ческому факту». Однако все же, наверно, и не следует преувели­чивать значение этих моментов — все это так или иначе принад­лежало уже прошлому. Вот что рассказал Юрий Жуков, бывший в первые послевоенные годы нашим парижским корреспондентом: «...мне довелось снова встретиться с Иваном Буниным. Незадолго перед тем газеты опубликовали его заявление по поводу Указа Верховного Совета СССР (речь идет об Указе Президиума Верхов­ного Совета СССР «О восстановлении в гражданстве СССР поддан­ных бывшей Российской империи, а также лиц, утративших совет­ское гражданство, проживающих на территории Франции».— Л. Е.). Бунин назвал этот указ великодушной мерой Советского правитель­ства и очень значительным событием в жизни русской эмиграции. Но какие выводы он сделал из этого события для себя?

—«Поймите,— нерешительно говорил Бунин,— очень трудно и тяжко возвращаться глубоким стариком в родные места, где когда-то  прыгал   козлом.   Все друзья,   все  родные — в   могиле.   Будешь ходить, как по кладбищу». Так оно скорее всего и было: понимая, что  жизнь  уже   прожита,   Бунин   не   хотел   оказаться  чужим   на родине.

Ошибки Бунина, его трагические заблуждения — скорбное до­стояние его личной жизни; творчество его, великое художествен­ное наследие его — достояние великой русской литературы.