Из воспоминаний Милюкова о февральско-мартовских днях 1917 г. в Петрограде
Утром 27 февраля я проснулся от звонка швейцара, который пришел
сказать, что в казарме Волынского полка происходит что-то неладное. Окно моей
квартиры — на углу Бассейной улицы и Парадного переулка — выходило в короткий
переулок, в конце которого помещались ворота полка. Ворота были открыты; во
дворе кучки солдат что-то кричали, волновались, размахивали руками. После
событий последних дней в этом не было ничего неожиданного. Но сразу
почувствовалось, что события эти вступают в новую стадию.
Раздался звонок из Таврического дворца. Председатель созывал членов
Думы на заседание. С вечера члены сеньорен-конвента знали, что получен указ о
перерыве заседаний Государственной Думы. Ритуал заседания был тоже установлен
накануне: решено было выслушать указ, никаких демонстраций не производить и
немедленно закрыть заседание. Конечно, в казарме Волынского полка ни о чем
этом не знали. Волнения происходили совершенно независимо от судьбы
Государственной Думы.
Я пошел в Думу обычным путем, по Потемкинской улице. Жена меня провожала.
Улица была пустынна, но пули одиночных выстрелов шлепались о деревья и о стены
дворца. Около Думы никого еще не было; вход был свободен. Не все собиравшиеся
депутаты были осведомлены о том, что предстояло.
Заседание состоялось, как было намечено: указ прочитан при полном
молчании депутатов и одиночных выкриках правых. Самоубийство Думы совершилось
без протеста.
Но что же дальше? Нельзя же разойтись молча — после молчаливого
заседания! Члены Думы, без предварительного сговора, потянулись из залы
заседания в соседний полуциркульный зал. Это не было ни собрание Думы, только
что закрытой, ни заседание какой-либо из ее комиссий. Это было частное
совещание членов Думы. К собравшимся стали подходить и одиночки, слонявшиеся
по другим залам. Не помню, чтобы там председательствовал Родзянко; собрание
было бесформенное; в центральной кучке раздались горячие речи. Были
предложения вернуться и возобновить формальное заседание Думы, не признавая
указа (М.А.Караулов), объявить Думу Учредительным Собранием, передать власть
диктатору (ген. Маниковскому), взять власть собравшимся и создать свой орган,
— во всяком случае, не разъезжаться из Петербурга. Я выступил с предложением —
выждать, пока выяснится характер движения, а тем временем создать временный
комитет членов Думы «Для восстановления порядка и для сношений с лицами и
учреждениями». Эта неуклюжая формула обладала тем преимуществом, что,
удовлетворяя задаче момента, ничего не предрешала в дальнейшем. Ограничиваясь
минимумом, она все же создавала орган и не подводила думцев под криминал.
Раздались бурные возражения слева; но собрание в общем уже поколебалось, и
после долгих споров мое компромиссное предложение было принято, и выбор
«временного комитета» поручен совету старейшин. Это значило — передать его
блоку. В третьем часу дня старейшины выполнили поручение, наметив в комитет
представителей блоковых партий — и тем, надо прибавить, предрешив отчасти
состав будущего правительства. В состав временного комитета вошли, во-первых,
члены президиума Думы (Родзянко, Дмитрюков, Ржевский) и затем представители
фракций: националистов (Шульгин), центра (В.Н.Львов), октябристов
(Шидловский), к.д. (Милюков и Некрасов, товарищ председателя); присоединены, в
проекте, и левые:
Керенский и Чхеидзе. Проект старейшин был провентилирован по
фракциям и доложен собравшимся в полуциркульном зале. К вечеру, когда
выяснился состав временного комитета, выяснился и революционный характер
движения — и комитет решил сделать дальнейший шаг: взять в руки власть.
Намечен был и состав правительства; но так как, по списку блока, премьером был
намечен кн. Львов, то формальное создание правительства отложено до его
приезда, по срочной телеграмме, в Петербург. В ожидании этого момента
временный комитет занялся восстановлением административного аппарата и
разослал комиссаров Думы во все высшие правительственные учреждения.
Пока принимались все эти меры к созданию новой власти, физиономия
Таврического дворца успела совершенно измениться...
После полудня за воротами дворца скопилась уже многочисленная
толпа, давившая на решетку. Тут была и «публика», и рабочие, и солдаты.
Пришлось ворота открыть, и толпа хлынула во дворец. А к вечеру мы уже
почувствовали, что мы не одни во дворце — и вообще больше не хозяева дворца. В
другом конце дворца уже собирался этот другой претендент на власть, Совет
рабочих депутатов, спешно созванный партийными организациями, которые до тех
пор воздерживались от возглавления революции. Состав Совета был тогда довольно
бесформенный; кроме вызванных представителей от фабрик, примыкал, кто хотел, а
к концу дня пришлось прибавить к заголовку «Совет рабочих» также слова «и
солдатских» депутатов. Солдаты явились последними, но они были настоящими
хозяевами момента. Правда, они сами того не сознавали и бросились во дворец не
как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за совершенное нарушение
дисциплины, за убийства командиров и офицеров. Еще меньше, чем мы, они были
уверены, что революция победила. От Думы, как тот офицер караула, они ждали не
признания, а защиты. И Таврический дворец к ночи превратился в укрепленный
лагерь. Солдаты привезли с собой ящики пулеметных лент, ручных гранат;
кажется, даже втащили и пушку. Когда где-то около дворца послышались выстрелы,
часть солдат бросилась бежать, разбили окна в полуциркульном зале, -стали
выскакиг вать из окон в сад дворца. Потом, успокоившись, они расположились в
помещениях дворца на ночевку. Появились радикальг ные барышни и начали угощать
солдат чаем и бутербродами. Весь зал заседаний, хоры и соседние залы были
наполнены солдатами. Потом в зале заседаний, вперемежку с солдатами, открылись
заседания «Совета р. и с, депутатов». У него были свои заботы. Пока мы
принимали меры к сохранению функционирования высших государственных
учреждений, Совет укреплял свое положение в столице, разделив Петербург на
районы. В каждом районе войска и заводы должны были выбрать своих
представителей; назначены были «районные комиссары для установления народной
власти в районах», и население приглашалось «организовать местные комитеты и
взять в свои руки управление местными делами». Временный комитет Думы был
оттеснен в далекий угол дворца, по соседству с кабинетом председателя. Но для
нужд текущего дня обеим организациям, думской и советской, пришлось войти в
немедленный контакт. Помещения думских фракций были заняты соединенными
комиссиями. А.И.Шингарев сделался председателем продовольственной комиссии,
назначенной Советом; наш спутник по путешествию, полковник Энгельгарт,
кооптированный временным комитетом Думы, засел вместе с левыми, Пальчинским и
Федоровским, в военной комиссии. Ряд других комиссий: юридическая, по приему
арестованных, по внутреннему распорядку дворца были организованы при участии
к.д. Ичаса. Бывшие министры или Приходили сами в Думу (как Протопопов) или
приводились туда арестованными. Тут случился характерный эпизод с Керенским,
который спешил выступить в своей роли товарища председателя Совета депутатов и
кандидата на пост министра юстиции. Студенты с саблями привели Щегловитова, и
Родзянко хотел, по-видимому, его отпустить. Вызванный по требованию студентов
Керенский, несмотря на возражения Родзянки, объявил его арестованным «раньше
создания временного комитета Думы» и велел отвести на ночлег в министерский
павильон Думы. Оттуда все арестованные министры и другие лица были на
следующий день переведены в Петропавловскую крепость.
На следующий день, 28 февраля, положение окончательно выяснилось.
Мы были победителями. Но кто — «мы»? Масса не разбиралась. Государственная
Дума была символом победы и сделалась объектом общего паломничества. Дума, как
помещение — или Дума, как учреждение? Родзянко хотел понимать это, конечно, в
последнем смысле и уже чувствовал себя главой и вождем совершившегося. На его
последнюю телеграмму царю, что «решается судьба родины и династии», он получил
28 февраля ответ, разрешавший ему лично сформировать ответственное
министерство. Вплоть до 2 марта он в телефонном разговоре с ген. Рузским
держался за это предложение и объявлял, что «до сих пор верят только ему и
исполняют только его приказания», ~ хотя в то же время и признавался, что «сам
висит на волоске, власть ускользает у него из рук и он вынужден был ночью на
2-е назначить Временное правительство». Только в виде информации он передал
Рузскому о «грозных требованиях отречения (царя) в пользу сына при регентстве
Михаила Александровича». Вплоть До 3 час. 45 мин. 2 марта царь готов был
отослать телеграмму в этом смысле, подчиняясь советам начальников фронтов.
События развертывались быстро и оставляли позади всю эту путаницу. <...>
В Петербурге ночь на 3 марта, в ожидании царского отречения, прошла
очень тревожно. Около 3 часов ночи мы получили в Таврическом дворце первые
известия, что
царь отрекся в пользу великого князя Михаила Александровича. Не
имея под руками текста манифеста имп. Павла о престолонаследии, мы не
сообразили тогда, что самый акт царя был незаконен. Он мог отречься за себя,
но не имел права отрекаться за сына. Несколько дней спустя я присутствовал на
завтраке, данном нам военным ведомством, и возле меня сидел великий князь
Сергей Михайлович. Он сказал мне в разговоре, что, конечно, все великие князья
сразу поняли незаконность акта императора. Если так, то, надо думать, закон о
престолонаследии был хорошо известен и венценосцу. Неизбежный вывод отсюда —
что, заменяя сына братом, царь понимал, что делал. Он ссылался на свои
отеческие чувства — и этим даже растрогал делегатов. Но эти
же отеческие чувства руководили царской четой в их намерении сохранить престол
для сына в неизменном виде. И в письмах императрицы имеется место, в котором
царица одобряет решение царя, как способ — не изменить обету, данному при
короновании. Сопоставляя все это, нельзя не прийти к выводу, что Николай II
здесь хитрил, — как он хитрил, давая октябрьский манифест. Пройдут тяжелые
дни, потом все успокоится, и тогда можно будет взять данное обещание обратно.
Недаром же Распутин обещал сыну благополучное царствование...
Но и независимо от всех этих соображений, пришедших позднее, замена
сына братом была, несомненно, тяжелым ударом, нанесенным самим царем судьбе
династии — в тот самый момент, когда продолжение династии вообще стояло под
вопросом. К идее о наследовании малолетнего Алексея публика более или менее
привыкла: эту идею связывали, как сказано выше, с возможностью эволюции
парламентаризма при слабом Михаиле. Теперь весь вопрос открывался вновь, и все
внимание сосредоточивалось на том, как отнесется великий князь к своему
назначению. Родзянко и Львов ждали в военном министерстве точного текста
манифеста, чтобы выяснить возможность его изменения. В здании Думы министры и
временный комитет принимали меры, чтобы связаться с Михаилом Александровичем и
устроить свидание с ним утром. Выяснились сразу два течения — за и против
принятия престола великим князем. Конечно, за этим разногласием стоял
принципиальный вопрос — о русском государственном строе. Один ночной эпизод
меня в этом окончательно убедил. Мы сидели втроем в уголке комнаты: я,
Керенский и Некрасов. Некрасов протянул мне смятую бумажку с несколькими
строками карандашом, на которой я прочел предложение о введении республики.
Керенский судорожно ухватился за кисть моей руки и напряженно ждал моего
ответа. Я раздраженно отбросил бумажку с какой-то резкой фразой по адресу
Некрасова. Керенский грубо оттолкнул мою оуку. Он еще вечером объявил себя
республиканцем в Совете р. и с. депутатов и подчеркнул свою роль «заложника
демократии». Начался нервный обмен мыслей. Я сказал им, что буду утром
защищать вступление великого князя на престол. Они заявили, что будут
настаивать на отказе. Выяснив, что никто из нас не будет молчать, мы
согласились, что будет высказано при свидании только два мнения: Керенского и
мое — и затем мы предоставим выбор великому князю. При этом было условлено,
что, каково бы ни было его решение, другая сторона не 'будет мешать и не
войдет в правительство. Утром вернулись делегаты из Пскова. Я успел
предупредить Шульгина по телефону на станции о петербургских настроениях.
Гучков10 прямо прошел в железнодорожные мастерские, объявил рабочим о Михаиле
— и едва избежал побоев или убийства.
Свидание с великим князем состоялось на Миллионной, в квартире кн.
Путятина. Туда собрались члены правительства, Родзянко и некоторые члены
временного комитета. Гучков приехал позже. Входя в квартиру, я столкнулся с
великим князем, и он обратился ко мне с шутливой фразой, не очень складно
импровизированной: «А что, хорошо ведь быть в положении английского короля.
Очень легко и удобно! А?». Я ответил: «Да, ваше высочество, очень спокойно
править, соблюдая конституцию». С этим мы оба вошли в комнату заседания.
Родзянко занял председательское место и сказал вступительную речь, — мотивируя
необходимость отказа от престола! Он был уже, очевидно, распропагандирован —
отнюдь не в идейном смысле, конечно. После него в том же духе говорил
Керенский. За ним наступила моя очередь. Я доказывал, что для укрепления
нового порядка нужна сильная власть — и что она может быть такой только тогда,
когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит
монархия. Одно Временное правительство, без опоры на этот символ, просто не
доживет до открытия Учредительного Собрания. Оно окажется утлой ладьей,
которая потонет в океане народных волнений. Стране грозит при этом потеря
всякого сознания государственности и полная анархия. Вопреки нашему
соглашению, за этими печами полился целый поток речей — и все за отказ от
престола. Тогда, вопреки страстному противодействию Керенского, я просил слова
для ответа — и получил его. Я был страшно взволнован неожиданным согласием
оппонентов — всех политических мастей. Подошедший Гучков защищал мою точку
зрения, но слабо и вяло. К этому моменту относится импрессионистское описание
Шульгина, из которого я позволю себе привести несколько строк. «Это была как
бы обструкция... Милюков точно не хотел, не мог, боялся кончить. Этот человек,
обычно столько учтивый и выдержанный, никому не давал говорить, он обрывал
возражавших ему, обрывал Родзянку, Керенского, всех... Белый как лунь, лицом
сизый от бессонницы, совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он
каркал хрипло». Следует набор отрывочных фраз, отчасти взятых из моей первой
речи. «Если это можно назвать речью, эта речь его была потрясающей»... Внешняя
сторона здесь схвачена верно; но, конечно, Шульгин немножко преувеличил. В
моем «карканье» была все-таки система. Я был поражен тем, что мои противники,
вместо принципиальных соображений, перешли к запугиванию великого князя. Я
видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие
происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента... Я
признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому
великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру — за всю Россию — и
мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята
ответственность за будущее, которую мы на себя взяли. И в чем этот риск
состоит? Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что
приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно и гарнизон
сохраняет дисциплину. Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в
Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки
положительного решения великого князя. Я был уверен, что выход этот
сравнительно безопасен. Но если он и опасен — и если положение в Петрограде
действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это — единственный выход.
Эти мои соображения очень оспаривались впоследствии. Я, конечно,
импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было бы
видоизменить, обдумать. Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите
нового императора, при нем же поставленного, чем к защите старого... Но
согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в
состояние полного отчаяния... Керенский, напротив, был в восторге.
Экзальтированным голосом он провозгласил: «Ваше высочество, вы — благородный
человек! Теперь везде буду говорить это!»
Великий князь, все время молчавший, попросил несколько минут для
размышления. Уходя, он обратился с просьбой к Родзянко поговорить с ним
наедине. Результат нужно было , конечно, предвидеть. Вернувшись к депутации, он
сказал, что принимает предложение Родзянки. Отойдя ко мне в сторону, он
поблагодарил меня за «патриотизм», но... и т.д. Перед уходом обе стороны
согласились поддерживать правительство, но я решил не участвовать в нем.
