Лицом, во   имя   которого  было  предпринято  движение,  стала

императрица,  успевшая приобрести широкую популярность,  особенно  в

гвардейских полках. Император дурно жил с женой, грозил развестись с

ней и даже заточить в монастырь, а на ее место поставить близкую ему

особу,   племянницу   канцлера   графа  Воронцова.  Екатерина  долго

держалась в стороне,  терпеливо перенося свое положение и не входя в

прямые  сношения  с недовольными.  Но сам Петр вызвал ее к действию.

Чтобы переполнить чашу  русского  огорчения  и  довести  всенародный

ропот  до  открытого взрыва,  император заключил мир (24 апреля 1762

г.) с тем самым Фридрихом,  который при  Елизавете  приведен  был  в

отчаяние  русскими  победами.  Теперь  Петр  отказался  не только от

завоеваний,  даже от тех,  которые сам уступал Фридрих, от Восточной

Пруссии,  не только заключил с ним мир, но присоединил свои войска к

прусским,  чтобы действовать  против  австрийцев,  недавних  русских

союзников.   Русские  скрежетали  зубами  от  досады,  как  отмечают

современники.  За парадным обедом 9  июня  по  случаю  подтверждения

этого   мирного  договора  император  публично  оскорбил  Екатерину.

Императрица расплакалась.  В тот же вечер приказано было  арестовать

ее,  что,  впрочем, не было исполнено по ходатайству одного из дядей

Петра,  невольных виновников этой сцены.  С этого времени  Екатерина

стала внимательнее прислушиваться к предложениям своих друзей, какие

делались  ей,  начиная  с  самой   смерти   Елизаветы.   Предприятию

сочувствовало множество лиц высшего петербургского общества, большею

частью лично обиженных Петром.  Наиболее известные  из  них  -  граф

Никита  Панин,  19-летняя  дама княгиня Дашкова,  президент Академии

наук граф Кирилл Разумовский.  Настоящими дельцами предприятия  была

гвардейская офицерская молодежь. Центром, около которого соединялись

офицеры,  служило целое гнездо братьев Орловых,  из которых особенно

выдавались  двое,  Григорий  и  Алексей.  Старший  из  них Григорий,

артиллерийский офицер, давно был в сношениях с императрицей, которые

искусно  скрывались.  Заговорщики  делились на четыре отделения,  во

главе которых  стояли  особые  вожди,  собиравшиеся  для  совещаний.

Впрочем,  не  было  обычного конспиративного ритуала,  ни правильных

собраний,  ни рассчитанных приемов пропаганды; не заметно и подробно

разработанного  плана  действий.  Да  в  этом  и не было надобности:

гвардия давно была так воспитана целым рядом дворцовых  переворотов,

что  не нуждалась в особой подготовке к подобному предприятию,  лишь

бы было популярное лицо,  во имя которого всегда можно было  поднять

полки.  Накануне переворота Екатерина считала на своей стороне до 40

офицеров и до 10 тысяч солдат гвардии.  Переворот не был  нечаянным:

его  все  ждали.  Всего  за  неделю до него среди все усиливавшегося

волнения по улицам ходили толпы народа, особенно гвардейцев, и почти

въявь "ругали" государя.  Впечатлительные наблюдатели считали часы в

ожидании взрыва.  Разумеется,  к Петру шли доносы,  а тот, веселый и

беззаботный,  не понимая серьезности положения, ни на что не обращал

внимания и продолжал ветреничать в Ораниенбауме, не принимая никаких

мер  предосторожности,  даже  сам,  как деятельный заговорщик против

самого себя,  раздувал тлевший огонь.  Окончив бесполезно для России

одну  войну,  Петр  затевал другую,  еще менее полезную,  разорвав с

Данией, чтобы возвратить отнятый ею у Голштинии Шлезвиг. Воинственно

двигая  силы  Русской  империи на маленькую Данию для восстановления

целости родной Голштинии,  Петр в то же  время  ратовал  за  свободу

совести  в  России.  Синоду  25  июня  дан был указ,  предписывавший

равенство  христианских  вероисповеданий,  необязательность  постов,

неосуждение  грехов  против  седьмой  заповеди,  "ибо  и  Христос не

осуждал", отобрание в казну всех монастырских крестьян; в заключении

указ  требовал  от Синода непререкаемого исполнения всех мероприятий

императора.  Сумасбродные распоряжения Петра побуждали верить  самым

невероятным слухам.  Так,  рассказывали,  что он хочет развести всех

придворных дам с их  мужьями  и  перевенчать  с  другими  по  своему

выбору,  а  для примера развестись с собственной женой и жениться на

Елизавете Воронцовой,  что,  впрочем,  могло  случиться.  Становится

понятным  общее  молчаливое соглашение во что бы ни стало избавиться

от такого самодержца.  Выжидали только благоприятного случая,  и его

подготовлял  сам  Петр  своей  датской войной.  Гвардия с огорчением

ожидала приказа выступать в поход за границу,  и приезд  государя  в

Петербург  на  проводы Панин считал удобным моментом для переворота.

Но взрыв был ускорен случайным  обстоятельством.  К  Пассеку  вбежал

встревоженный  преображенский  капрал с вопросом,  скоро ли свергнут

императора,  и с известием,  что императрица погибла; тревога солдат

вызвана   была   слухами,   какие   распускали  про  Екатерину  сами

заговорщики.  Пассек выпроводил  солдата,  уверив  его,  что  ничего

подобного  не  случилось,  а  тот  бросился  к  другому офицеру,  не

принадлежавшему к заговору,  и сказал ему тоже самое,  прибавив, что

был уже у Пассека. Этот офицер донес о слышанном по начальству, и 27

июня  Пассек  был  арестован.  Арест  его  поднял   на   ноги   всех

заговорщиков,  испугавшихся,  что  арестованный  может выдать их под

пыткой.  Ночью решено было послать  Алексея  Орлова  за  Екатериной,

которая  жила  в  Петергофе  в ожидании именин императора (29 июня).

Рано утром 28 июня А.Орлов вбежал в спальню к  Екатерине  и  сказал,

что Пассек арестован. Кое-как одевшись, императрица села с фрейлиной

в карету Орлова,  поместившегося на козлах, и была привезена прямо в

Измайловский  полк.  Давно подготовленные солдаты по барабанному бою

выбежали на площадь и тотчас присягнули,  целуя руки,  ноги,  платье

императрицы.  Явился  и  сам  полковник граф К.Разумовский.  Затем в

предшествии приводившего священника с крестом  в  руке  двинулись  в

Семеновский  полк,  где  повторилось  то  же  самое.  Во главе обоих

полков,  сопровождаемая толпой народа, Екатерина поехала в Казанский

собор,  где  на  молебне  ее  возгласили самодержавной императрицей.

Отсюда она отправилась в новоотстроенный Зимний дворец и застала там

уже  в сборе Сенат и Синод,  которые беспрекословно присоединились к

ней и присягнули. К движению примкнули конногвардейцы и преображенцы

с  некоторыми  армейскими  частями и в числе свыше 14 тысяч окружили

дворец,  восторженно приветствуя обходившую полки  Екатерину;  толпа

народа  вторили  войскам.  Без  возражений  и  колебаний присягали и

должностные лица,  и простые люди,  все,  кто ни попадал во  дворец,

всем  тогда открытый.  Все делалось как-то само собой,  точно чья-то

незримая рука  заранее  все  приладила,  всех  согласила  и  вовремя

оповестила. Сама Екатерина, видя, как радушно ее все приветствовали,

ловили  ее  руку,  объясняла  это  единодушие  народным   характером

движения: все приняли в нем добровольное участие, чувствовали себя в

нем  самостоятельными  деятелями,  а  не  полицейскими  куклами  или

любопытными  зрителями.  Между  тем  наскоро  составили  и раздавали

народу краткий манифест, который возвещал, что императрица по явному

и  нелицемерному  желанию всех верных подданных вступила на престол,

став на защиту православной русской церкви, русской победной славы и

внутренних   порядках,   совсем  ниспроверженных.  Вечером  28  июня

Екатерина во главе нескольких полков,  верхом, в гвардейском мундире

старого  петровского  покроя  и в шляпе,  украшенной зеленой дубовой

веткой,  с распущенными длинными волосами, рядом с княгиней Дашковой

тоже верхом и в гвардейском мундире двинулась в Петергоф, куда в тот

день должен был приехать из Ораниенбаума император со свитой,  чтобы

обедать  в  Монплезире,  в  петергофском  павильоне,  где помещалась

Екатерина. С большим придворным обществом Петр подъехал к Монплезиру

- он оказался пустым.  Обшарили весь сад - нигде ее нет! Узнали, что

императрица рано утром тайком уехала в Петербург.  Все растерялись в

недоумении. Три сановника, в том числе канцлер Воронцов, догадываясь

в чем дело, вызвались ехать в Петербург разузнать, что там делается,

и усовестить императрицу. Екатерина всенародно уверяла после, что им

велено было даже убить ее в случае надобности. Разведчики, приехав в

Петербург, присягнули императрице и не воротились. Получив кое-какие

известия из Петербурга, в Петергофе принялись рассылать адьютантов и

гусар по всем дорогам к столице,  писать приказы, давать советы, как

поступить. Решено было захватить Кронштадт, чтобы оттуда действовать

на столицу,  пользуясь морскими силами. Но когда император со свитой

приблизился к крепости,  оттуда было объявлено,  что по  нему  будут

стрелять,  если  он не удалится.  У Петра не хватило духа,  чтобы по

совету Миниха спрыгнуть на берег или плыть  к  Ревелю,  а  оттуда  в

Померанию и стать во главе русской армии,  находившейся за границей.

Петр забился в самый  низ  галеры  и  среди  рыданий  сопровождавших

экспидицию  придворных  дам  поплыл  назад  в  Ораниенбаум.  Попытка

вступить  в  переговоры  с  императрицей  не  удалась;   предложение

помириться  и  разделить  власть  осталось  без  ответа.  Тогда Петр

принужден был собственноручно переписать и подписать присланный  ему

Екатериной  акт  якобы  "самопроизвольного" клятвенного отречения от

престола.  Когда Екатерина со своими полками утром  29  июня  заняла

Петергоф,  а Петр дал увезти себя туда из Ораниенбаума, его с трудом

защитили  от  раздраженных  солдат.   В   петергофском   дворце   от

непосильных  потрясений  с  ним сделался обморок.  Несколько времени

спустя,  когда пришел Панин,  Петр бросился к нему,  ловил его руки,

прося  его  ходатайства,  чтобы ему было позволено удержать при себе

четыре особенно дорогие ему вещи:  скрипку,  любимую собаку, арапа и

Елизавету  Воронцову.  Ему  позволили  удержать  три первые вещи,  а

четвертую отослали в Москву и выдали замуж за Полянского.  Случайный

гость  русского  престола,  он  мелькнул  падучей звездой на русском

политическом небосклоне,  оставив всех в недоумении, зачем он на нем

появился.  Бывшего  императора  удалили  в  Ропшу,  загородную мызу,

подаренной ему императрицей Елизаветой,  а Екатерина на другой  день

торжественно  вступила  в  Петербург.  Так  кончилась эта революция,

самая веселая и деликатная из всех известных,  не стоившая ни  одной

капли крови,  настоящая дамская революция. Но она стоила очень много

вина: в день въезда Екатерины в столицу 30 июня войскам были открыты

все питейные заведения; солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили

и сливали в ушаты,  бочонки,  во что ни попало,  водку,  пиво,  мед,

шампанское.   Три  года  спустя  в  Сенате  еще  производилось  дело

петербургских виноторговцев о вознаграждении их "за растащенные  при

благополучном  ее  величества  на  императорский  престол восшествии

виноградные напитки солдатством и другими людьми".

     Объясняя гвардейский   энтузиазм,проявившийся   в   перевороте,

Екатерина вскоре писала, что последний гвардейский солдат смотрел на

нее,  как  на  дело  рук  своих.  И  в  ответ  на  эту революционную

лояльность своей гвардии Екатерина поспешила заявить,  что узурпация

может  стать  надежным  залогом государственного порядка и народного

благодеяния.  Когда  в  Петербурге   улеглось   движение,   поднятое

переворотом,  излишества  уличного патриотического ликования покрыты

были торжественным актом,  изъяснившем смысл  свершившихся  событий.

Обнародован был второй,  "обстоятельный" манифест от 6 июля. Это - и

оправдание захвата и исповедь, и обличие падшего властителя, и целая

политическая  программа.  С беспощадной откровенностью разоблачаются

преступные или постыдные деяния и злоумышления  бывшего  императора,

которые,  по  уверению  манифеста,  должны  были  привести к мятежу,

цареубийству и гибели государства.  Видя отечество гибнущее  и  вняв

"присланным от народа избранным верноподданным",  императрица отдала

себя или на жертву за любезное отечество,  или на избавление его  от

угрожавших  опасностей.  В  лице  низложенного  императора  манифест

обличал и бичевал не злочастную случайность,  а самый строй русского

государства.  "Самовластие,  -  гласил  манифест,  -  не  обузданное

добрыми  и  человеколюбивыми  качествами  в  государстве,  владеющем

самодержавно,  есть  такое  зло,  которое многим пагубным следствиям

непосредственно бывает причиною".  Никогда русская власть  с  высоты

престола  так  откровенно  не  вещало  своему народу такой печальной

истины,  что венец государственного здания, в коем он обитает, своим

непрочным  построением  всегда  грозит  разрушить  самое  здание.  В

предотвращение  этого  бедствия   императрица   "наиторжественнейше"

обещала  своим  императорским словом узаконить такие государственные

установления,  которые "и в потомки" предохранили бы целость империи

и самодержавной власти, а верных слуг отечества вывели бы "из уныния

и оскорбления".

     Но и  у  этого переворота,  так весело и дружно разыгравшегося,

был свой печальный и ненужный эпилог.  В  Ропше  Петра  поместили  в

одной  комнате,  воспретив  выпускать  его не только в сад,  но и на