Затем следует в тексте большое отступление о происшедшей в том же году в Оксфорде ссоре между старыми схоластиками и новыми, которые пришли туда с Гримбальдом; старые уверяли, что только прежде хорошо учились, и прибытие Гримбальда испортило все дело; спор по этому поводу происходил в присутствии Альфреда, но несмотря на его посредничество, новые схоластики должны были оставить Оксфорд и перешли в Винчестер, незадолго перед тем основанный Альфредом. Весь этот рассказ есть позднейшая вставка, не принадлежащая Ассерию, и потому в самых древних манускриптах об оксфордском диспуте вовсе не упоминается.
В год воплощения Господня 887-й, рождения же короля Альфреда 39-й год, вышеупомянутое войско язычников оставило невредимым город Париж (затем следует отступление, сделанное автором для обозрения вкратце современной истории материка, где около этого времени совершился важный переворот: свержение Карла III Толстого и распад Карловой монархии; но автор говорит очень коротко и ограничивается почти одними голыми фактами и именами, что может свидетельствовать разве только о том, как мало тогдашняя Англия интересовалась материком, и как вообще мало было в то время связи между европейскими государствами).
В том же году, когда то войско язычников, оставив Париж, подошло к Кези (Chezy, небольшая королевская мыза, на берегах Марны), Этельгельм, граф Вильтшира, отправился в Рим с благостыней от короля Альфреда и от саксонцев.
В том же году часто уже упоминаемый Альфред, король англосаксов, по вдохновению свыше, начал читать и вместе переводить в первый раз, в тот же самый день; но чтобы объяснить незнающим этого дела ближе, я постараюсь представить причину такого позднего начала.
Случилось нам однажды сидеть вдвоем в королевских покоях, беседуя, по обыкновению, о том и другом, и вздумалось ему, чтобы я прочел какую-то ссылку из какой-то книги; выслушав меня внимательно, в оба уха, и в глубине души тщательно обдумывая прочтенное, он вдруг вынул изза пазухи книгу, которую он носил при себе неразлучно (в ней были записаны часослов, некоторые псалмы и избранные речи, читанные им еще в юности), и приказал мне вписать туда ту ссылку. Услышав это и видя в короле такое замечательное благоразумие и благочестивое желание научиться Божественной премудрости, я вознес бесконечное, хотя и тайное, благодарение всемогущему Богу, вложившему в сердце короля такую святую ревность к снисканию мудрости. Но не найдя в той книге ни одного свободного места, куда можно было бы внести ту сентенцию (она была переполнена всякого рода заметками), я несколько замешкался и тем вызвал еще более нетерпение в короле к приобретению спасительных заметок. Он меня торопил записать ту сентенцию как можно скорее. «Не желаешь ли лучше,– сказал я ему на это,– чтобы я внес новую заметку на какой-нибудь отдельный лист? Неизвестно, быть может, мы встретим много таких сентенций, которые тебе понравятся; если что-нибудь такое и случится сверх чаяния, то нам будет приятно иметь отдельную книгу».– «Этот совет хорош»,– отвечал он, и я с удовольствием поспешил приготовить тетрадь (quaternionem), в начале которой и вписал ту сентенцию, сообразно его приказаниям; и в тот же день, как я предсказал, было вписано туда же еще несколько сентенций, понравившихся ему, не менее трех; и затем с каждым днем среди наших бесед и исследований та тетрадь, получая новое содержание, разрасталась, и недаром, ибо сказано в Писании: «Праведный строит здание на скромном фундаменте и постепенно переходит к большему». Подобно плодоносной пчеле, которая, летая по широким и далеким полям, ищет меду, он с беспрерывным восторгом собирал цветы Священного Писания, которыми обильно наполнял ячейки своего сердца.
Первую записанную мной сентенцию Альфред немедленно стал читать и тут же переводить на саксонский язык, а затем он старался сделать то же самое и с другими. Таким образом, подобно тому счастливому разбойнику, который признал висящего подле себя на честном древе св. Креста Господа Иисуса Христа, своего Господа и Господа всех, и с униженными мольбами, склоняя перед ним одни свои телесные очи – другого знака не мог он подать, ибо весь был пригвожден,– слабым голосом взывал: «Помяни меня, когда приидешь во царствие твое, о, Христе»,– подобно этому разбойнику и Альфред в первый раз начал изучать основания христианской жизни в конце своих дней. Так или иначе, хотя и не без затруднения, король, по вдохновению свыше, начал изучать основания Священного Писания в день торжества памяти преподобного Мартина (11 ноября); все эти цветы, собранные отовсюду магистрами в одну книгу, хотя и перемешанно, как представлялся к тому случай, он присовокупил так, что она достигла объема почти целого псалтыря. Король пожелал назвать этот сборник «Enchiridion» то есть подручной книгой, потому что он имел ее и днем и ночью, беспрерывно под руками, и, как тогда говорили, он находил в ней немалое утешение. Но, как давно уже сказал один мудрец: «Бдителен ум у того, кто хочет заботливо править», и мне, я полагаю, надобно сделать оговорку по поводу того сравнения, не совсем точного, которое я сделал выше между королем и счастливым разбойником: всякий, кто страдает, распинается на кресте. Но что делать, если нельзя освободиться или убежать, или каким-нибудь средством облегчить свою участь, оставаясь на нем? Всякий осужден невольно в тоске и печали переносить то, чем страдает.
В самом деле, этот король был пронзен множеством гвоздей страдания, хотя и обладал королевской властью: начиная с 20 лет и до 45 года, которого он теперь1 достиг, его мучают беспрерывно тягчайшие страдания какой-то неизвестной болезни; так что он не имеет покоя ни на один час, когда бы он не испытывал той немочи, или не приходил бы в отчаяние под влиянием страха, наведенной ею. Сверх того, он не без причины тревожился постоянными вторжениями иноплеменников, которые ему приходилось выдерживать без малейшего отдыха. Нужно ли говорить о частых набегах язычников, битвах и постоянных заботах правления? Нужно ли упоминать о ежедневных приемах послов, приходивших от различных народов, живущих на берегах Средиземного (Tyrreno) моря до последних пределов Иберии1? Мы сами видели дары и читали письма, отправленные к королю из Иерусалима от патриарха Авеля. Что сказать об общинах и городах, возобновленных и построенных, где прежде их не бывало? О раззолоченных и посеребренных палатах, воздвигнутых по его плану? О залах и покоях королевских, построенных удивительным образом из дерева и камня? О королевских каменных мызах, перенесенных с прежнего места в более красивые местности и убранных по королевскому приказанию весьма прилично? Сверх той болезни, его огорчали раздоры и несогласия друзей, не желавших принять на себя какой-нибудь труд, ввиду общей пользы государства. Один он, вдохновленный свыше, не позволял себе, несмотря на разнообразные треволнения жизни, опускать или отлагать в сторону однажды принятые бразды правления; подобно тому капитану (gubernator praecipuus) корабля, который старается ввести свой корабль, нагруженный богатствами, в желанный и безопасный порт своей родины, несмотря на то, что все его матросы уже утомились. Действительно, он умел подчинить своей воле и с умом употреблять на государственную пользу своих епископов, графов, благородных, самых любимых министров и других начальников, в руках которых, после Бога и короля, была сосредоточена власть над всем государством, как то и следует; король беспрестанно и вместе кротко наставлял их, ласкал, убеждал, приказывал, наконец, после долгого терпения, строго наказывал непокорных и вообще всеми мерами преследовал пошлую глупость и упорство. Правда, по лености людей, при всех убеждениях короля, многие его приказания не были исполнены; другое, начатое поздно, осталось неоконченным и не принесло в минуту опасности пользы тем, для кого предпринималось – так можно сказать о замках еще не начатых, как то было приказано, или слишком поздно начатых и неоконченных,– а между тем неприятель вторгался и с суши, и с моря, и, как часто случалось, ослушники повелений власти (contradictores imperialium diffinitionum) изъявляли тогда тщетное раскаяние и покрывались стыдом.
Я называю такое раскаяние тщетным на основании слов Священного Писания: таким раскаянием бывают поражены и страдают к собственному ущербу многие люди за совершенные ими злоумышления. Но – увы! – они недостойно соболезнуют; утратив отцов, жен, детей, слуг, рабов, служанок, домашние орудия и всю утварь, они слезно плачут, но может ли им помочь ничтожное раскаяние, когда они уже не могут поспешить для спасения умерщвленных родственников, ни выкупить их из тяжкого плена, ни даже облегчить участь тех, которым удалось бежать, потому что им самим ничего не осталось для поддержания собственной жизни. Повергнутые в горе, они обнаруживают позднее раскаяние, жалеют о том, что презрели наставлениями короля, всегласно восхваляют его мудрость и обещают всеми силами загладить то, чем недавно пренебрегали, а именно: постройкой замков и исполнением всего прочего, что могло бы содействовать общей государственной пользе.
Я полагаю, что было бы кстати при настоящем случае сказать несколько слов об обетах и помыслах его благочестивой души, которые он не забывал никогда, ни в счастливые, ни в тяжелые минуты своей жизни. Помышляя о потребностях своего духа, между прочими благодеяниями, которыми он был прилежно занят и днем и ночью, он приказал построить два монастыря: один мужской в местности, называемой Ательней, непроходимой и окруженной отовсюду болотами, топями и реками; туда никто не может иначе попасть, как на лодках или по мосту, выстроенному с большими затруднениями на двух возвышенностях: на западной стороне моста по приказанию короля был воздвигнут крепкий замок отличной работы. В этот-то монастырь он и собрал монахов всякого рода и поместил их в том месте.
Сначала Альфред не имел никого, кто хотел бы добровольно поступить в монастырь; ни благородные, ни свободные люди из его народа не обнаруживали подобных побуждений, кроме детей, которые по нежности своего слабого возраста не могут ни решиться на доброе, ни отказаться от зла. Действительно, в течение многих протекших годов этот народ, как и многие другие, решительно не выражал наклонности к монашеской жизни; несмотря на то, что в этой стране было построено множество монастырей, но в них не было устроено никакого порядка жизни, не знаю почему, может быть, вследствие вторжений чужеземцев, которые беспрерывно враждовали и с суши, и с моря, а может быть, и по чрезвычайному обилию всяких богатств в том народе – я думаю, что именно по этой причине и было отвращение у того народа к монашеской жизни; вследствие того Альфред заботился набрать для того монастыря монахов всякого рода.
Первоначально он поставил аббатом Иоанна, священника и монаха, из рода древних саксов (Ealdsaxonum); потом набрал за морем священников и дьяконов, но все же не в таком количестве, как желал, а потом еще пригласил весьма многих из галлов, из среды которых он приказал обучать в том монастыре детей и впоследствии облекать их в монашеские одеяния. Я видел там даже одного юношу в монашеском облачении, воспитанного из среды язычников, и он был не последний из них.
В этом же монастыре было однажды совершено преступление, которое мы предали бы в немом молчании полному забвению, но это преступление слишком для того возмутительно. Впрочем, и в целом Священном Писании между подвигами праведных передаются и дела нечестивцев, как при посеве вместе с зерном сеются плевелы и сорная трава, а именно: добрые дела для прославления, последования и для соревнования, и приверженцы их считаются достойными всякихпочестей; злые же дела для осуждения, проклятия и избежания, и последователи их преследуются всякой ненавистью, презрением и местью.
Случилось однажды, что какой-то священник и дьякон, монахи из галльского племени, побужденные затаенной ненавистью, до того были раздражены в душе против своего аббата, вышеупомянутого Иоанна, что, по примеру Иуды, решились обмануть коварством своего господина и предать его. Подкупив деньгами двух служителей того же галльского племени, они злостно научили их: в ночное время, когда все в приятном спокойствии тела предаются глубокому сну, впустить их в церковь с оружием и, как обыкновенно, запереть за ними дверь; скрывшись таким образом, они сторожили приход аббата. По их плану, когда аббат придет, втайне от других и один в церковь для молитвы и преклонит колени на земле перед святым алтарем, они должны будут, бросившись на него, постараться убить, потом, вытащив его бездыханное тело из церкви, бросить его перед дверями какой-то непотребной женщины, как будто бы он был убит среди своего блудодеяния. Таковы были их замыслы; они хотели к одному преступлению присоединить другое, как то сказано в Писании: «И будет последний грех хуже первого».
Но Божественное милосердие, всегда содействующее невинным, сделало тщетным большую часть их замысла, так что не все так случилось, как они предполагали.
Когда весь преступный план был объяснен во всех подробностях преступными наставниками их преступным ученикам, разбойники в условленную ночь, рассчитывая на безнаказанность, заперлись в церкви с оружием в руках и ожидали прихода аббата. Когда Иоанн в полночь тайно от всех вступил в церковь для молитвы и преклонил колени перед алтарем, тогда те два разбойника, обнажив мечи, бросаются на него неожиданно и наносят тяжкие раны.
Но он, всегда находчивый, хотя, как мы слышали о нем от рассказчиков, и не совсем не умел владеть мечом – он приготовлял себя к лучшему призванию,– но услышав шаги разбойников, он прежде, нежели успел рассмотреть их, бросился вперед им навстречу и до получения раны стал кричать изо всех сил, называя их дьяволами, а не людьми (он и не думал иначе, потому что не мог ожидать, чтобы люди отважились на подобное).
Однако он был ранен прежде, нежели явились его служители. Но они, разбуженные криком, перепуганные именем дьявола и не понимая, в чем дело, сбежались к дверям церкви вместе с теми служителями, которые, по примеру Иуды, предали своего господина; но пока они вошли в церковь, разбойники поспешно скрылись в ближайший подвал, оставив на месте полуживого аббата. Подняв своего почтенного старшину, монахи с рыданиями и плачем отнесли его домой: и те коварные злодеи плакали не менее невинных. Но Божеское милосердие не попустило, чтобы такое преступление осталось безнаказанным: разбойники, совершившие то, и все участвовавшие в преступлении были схвачены, связаны и после различных пыток преданы позорной смерти. Рассказав это происшествие, возвратимся к начатому.
Тот же вышеупомянутый король приказал построить и другой монастырь, близ восточных ворот Шефтсбьюри, как место убежища для монахинь; там он поставил настоятельницей собственную дочь Этельгиву, девушку, преданную Богу; вместе с ней в том же монастыре поселились и многие другие благородные монахини, обрекшие себя монастырской жизни для Бога. Оба монастыря (как мужской, так и женский) были щедро наделены Альфредом землями и всякого рода богатствами.
Распорядившись таким образом, Альфред, по своему обычаю, продолжал рассуждать сам с собой, что мог бы он еще сделать для большего угождения Богу; не тщетно было это задумано: король напал на полезную мысль, и еще полезнее было ее осуществление, потому что и в Писании, он читал, сказано: «Господь обещал воздать многократно за десятину, ему приносимую, и исполнил обещанное и многократно воздал за десятину». Побуждаемый таким примером и желая превзойти предков, Альфред обещалот чистого сердца посвятить Богу половину своей службы, а именно в дневное и ночное время, и половину всех богатств, которые он ежегодно получал со всей умеренностью и справедливостью. Все это было им исполнено с точностью и благоразумием, каких только можно ожидать от человеческого приговора. Но опасаясь того, от чего предостерегает одно место Писания: «Если справедливо предлагаешь, но несправедливо разделяешь, то грешишь», король подумал, как бы он мог справедливо отделить ту часть, которую он посвятил Богу. По словам же Соломона, «сердце царя в руке Господа», то есть его намерения: по вдохновению свыше, Альфред приказал своим министрам разделить прежде всего весь годовой доход на две равные части.
После такого разделения он назначил первую половину для светских дел и распорядился подразделить ее на три части: первая часть шла на годовое жалованье войску, его министрам и благородным, которые дежурили в королевских палатах, отправляя различные обязанности. Для последних было три смены, потому что королевские телохранители весьма благоразумно разделялись на три отряда: первый отряд, служа днем и ночью, оставался в королевских палатах один месяц, и по окончании этого времени, когда приходил второй отряд, первый возвращался домой, где каждый мог заняться в течение двух месяцев собственными делами. По истечении месяца, когда приходил третий отряд, второй возвращался на два месяца. Но и третий отряд, по окончании месячного срока службы и по прибытии первого отряда уходил домой и оставался там два месяца. На этом порядке основано круговращение всех дел по управлению и устройству королевского двора. Таким образом, расходовалась первая часть из трех вышесказанных, но всякий получал по мере своих достоинств и сообразно своей службе. Вторая часть назначалась мастерам, которых он собирал у всех народов в бесчисленном количестве, и которые отлично знали строительное искусство. Наконец, третья часть предназначалась странникам, стекавшим к нему отовсюду, издалека и из соседних мест, как тем, которые искали денег, так и тем, которые не просили, но всякому давалось сообразно его достоинству и с удивительной и похвальной щедростью, и, как то сказано в Писании: «Охотного дателя любит Бог», давалось от всего сердца.
Другую же половину всех своих доходов, ежегодно собираемых со всякого рода сборов и стекавшихся в казну, как мы сказали выше, он со всей преданностью посвятил Богу и приказал своим министрам разделить ее тщательно на 4 части с тем условием, чтобы первая часть из этого деления была роздана бедным всех наций, стекавшихся к нему, но с большим разбором; для предостережения же от неразборчивости он напоминал держаться правила св. Папы Григория, который, рассуждая об осмотрительности при раздаче милостыни, выразился так: «Не дай мало, кому нужно много, ни много, кому мало; не дай кому-нибудь ничего, кому следует что-нибудь, и не дай чего-нибудь, кому не следует давать ничего» (Nec parvum cui multum, nec multum cui parvum; nec nihil cui aliquid, nec aliquid cui nihile). Вторая часть предназначалась для тех двух монастырей, которые были построены по его приказанию и о которых мы говорили выше подробнее. Третья часть шла на школу, которую он с большим усердием образовал из благородных в своем собственном народе. Наконец, четвертая часть – на ближайшие монастыри во всей Саксонии (ныне Англии) и Мерсии, а по временам на церкви и служителей Божиих, обитавших в них, в Британии (ныне Валлисе) и Корнваллисе, Галлии, Арморике, Нортумберланде, а иногда даже и в Ирландии, соблюдая при этом очередь; он отделял их по мере возможности или вперед, или предполагая сделать то на будущее время, если будет жив и здоров.
Распределив все в таком порядке, король не забывал, однако, того изречения Священного Писания, где сказано: «Кто хочет дать милостыню, должен начать с самого себя». Потому он весьма основательно подумал о том, каким образом посвятить Богу деятельность своего тела и духа; он не хотел сделать и в этом отношении жертвы, меньшей той, которую он принес Богу из материальных благ. Таким образом, он дал обет посвятить Богу также половину своего тела и духа, насколько то позволят его немощи и средства, и притом как днем, так и ночью, от всех своих сил. Но так как он не мог хорошо различать часов в ночное время вследствие мрака, а днем по случаю частых проливных дождей и туманов, то он начал думать, какое средство можно было бы изобрести для того, чтобы выполнять с точностью и без малейшего сомнения тот обет, который он желал бы, опираясь на милосердие Божье, сохранить неизменно до самой смерти (то есть чтобы не больше и не меньше половины часов дня и ночи посвящать себя на служение Богу).
Размышляя довольно долгое время о том, король напал на полезную и остроумную мысль и приказал своим капелланам принести воску в достаточном количестве. По его словам, воск взвесили на весах при помощи денариев1; когда же количество воска достигло тяжести 72 денариев, он распорядился, чтобы капелланы, разделив всю массу на равные части, приготовили 6 свечей, и каждая свеча должна была по своей длине подразделиться чертами на 12 частей, каждая величиной в сустав большого пальца. Вследствие этого изобретения, те шесть свечей, когда они были зажжены, горели неугасимо 24 часа перед святыми останками трех избранников Божьих, которые постоянно и повсюду его сопровождали. Но случалось, что иногда свечи, горя целый день и ночь, не могли догорать до того самого часа, когда они были зажжены накануне, именно потому, что и днем и ночью на них дул сильный ветер, прорывавшийся из окна и двери церквей, в простенки, в доски, в щели стен или в походе сквозь полотно палатки. Против этого, чтобы воспрепятствовать ветру, он придумал весьма остроумно и находчиво новое средство, а именно: приказал устроить из дерева и бычьих рогов весьма красивые фонари. Белые бычьи рога, соскобленные до тонкой пластинки, просвечивают не хуже стеклянного сосуда, и из приготовленных таким образом рогов и дерева, как мы сказали, были сделаны фонари; свеча, поставленная в такой фонарь, горела, и внутри и вне разливая одинаковый свет, без всякого препятствия со стороны ветра, потому что он приказал и сверху фонаря сделать крышку из такого же рога. Вследствие такого ухищрения те шесть свечей горели неугасимо 24 часа, и сгорали не ранее одна другой, не позже; когда же они кончались, на место их зажигали новые свечи.
Устроив все в таком строгом порядке, сообразно своему желанию посвящать половину своей службы Богу, как дан им был обет, он делал даже больше, насколько дозволяли ему то его немочь, силы и средства. На суде он являлся неутомимым исследователем истины; особенно, когда дело касалось бедных людей, он отдавал всего себя и днем, и ночью на пользу их между прочими обязанностями настоящей жизни. Ибо в целом его государстве, кроме его одного, бедные не находили для себя ни одного защитника, или весьма немногих, потому что сильные и знатные в его королевстве, почти все стремились более к светским занятиям, нежели богоугодным; притом каждый заботился в делах светских более о личной, нежели об общественной пользе.
Он обращал такое внимание на суд ради пользы самих благородных и неблагородных, которые весьма часто, во время собрания графов и начальников, ожесточенно ссорились между собой, так что почти никто из них не признавал силы того, что было определяемо графами и начальниками. Доведенные до такого упорного противодействия, все желали искать суда и короля, и обе стороны торопились осуществить свое намерение. Но те, которые чувствовали, что их сторона не совсем правая, шли против воли и неохотно желали отправляться, хотя закон и условия (lege et stipulatione) принуждали их к тому силой. Ибо всякий знал, что не будет никакой возможности скрыть перед королем злых умыслов, что и неудивительно: король являлся самымдобросовестным исследователем при произнесении приговоров, как и во всех других обстоятельствах жизни. Почти во всех процессах, веденных в его государстве во время его отсутствия, он тщательно исследовал, каковы бы они ни были, справедливые или несправедливые. Если ему случалось замечать в иных приговорах какую-нибудь неправду, он, или призвав самих судей к себе, или через других доверенных, кротко спрашивал, почему они судили несправедливо: по невежеству ли или по недостатку доброй воли, а именно – по лицеприятию или по страху, или из ненависти, или, наконец, из корысти. Наконец, если те судьи признаются, что они судили так, а не иначе, потому, что не приобрели лучших сведений в своем деле, тогда король, весьма умеренно и кротко упрекая их за неразумие и невежество, говорил им: «Я весьма удивляюсь вашей смелости, когда вы, получив от Бога и от меня место и степень, какие даются только людям образованным, пренебрегли своим образованием и научными трудами. Потому вы должны или немедленно отказаться от своих мест, сопряженных с властью, или с большим прилежанием заняться науками для приобретения мудрости,– такова моя воля». Устрашенные такими угрозами, графы и другие начальники обращались изо всех сил к изучению науки правды, так что, к величайшему удивлению, графы, начальники и министры, почти все безграмотные с детства, занялись науками; они предпочитали прилежно заняться непривычным делом, нежели отказаться от начальнической власти. Если же кто-нибудь, по старости или по заматерелости своего ума, не мог справиться с научными занятиями, то он брал сына, если имел, или какого-нибудь родственника, а если не случалось и такого, то своего вольноотпущенника или раба и, обучив его заранее чтению, приказывал читать себе саксонские книги и днем, и ночью, как только было на то свободное время. Они соболезновали, тяжко воздыхая о том, что в своей юности не предавались подобным трудам, и считали счастливыми юношей своего времени, которые могли так успешно изучать науки (artes liberales); на себя же они смотрели, как на несчастных, которых в молодости не обучали и которые в старости, несмотря на ревностное желание, не могли научиться. Впрочем, я пустился в такое длинное объяснение по поводу стремления к научным занятиям, обнаруженного и стариками и молодыми, с целью дать понятие о вышеупомянутом короле.
Год воплощения Господня 900-й. Альфред правдолюбивый, муж на войне, повсюду деятельный, король западных саксов благороднейший, благоразумный, богобоязненный и мудрейший, в этом году отошел к жизни вечной после того, как правил всей Англией, исключая тех стран, которые были покорены датчанами (Dacis), ко всеобщему горю своих людей, за 7 дней перед ноябрьскими календами (по-нашему 25 октября), в 29-й год с половиной своего правления, жизни же своей 51-й, индикта четвертого. Его погребли с королевскими почестями в королевском поместье Винтонии (Виндзоре) в церкви св. Петра, князя апостолов; мавзолей же ему, как известно, был сделан из драгоценного порфирного мрамора.
Annal. rer. gest. Aelfredi Magni. Ed. Wise.
Oxonii, 1722, с. 3–72.