Никогда еще двор султанов испанских не отличался таким блеском, как в царствование Абдерама II (или Абдар-Рахмана, 822–852 гг.), сына и наследника Гакама I1. Страстно полюбив удивительную расточительность калифов багдадских, их пышную жизнь и обстановку, этот монарх окружил себя многочисленной свитой, украсил свою столицу, построил стоившие больших издержек мосты, мечети, дворцы и развел обширные и великолепные сады, в которых водопроводы заменяли горные ручьи. Он любил занятия поэзией, и если стихи, которые он выдавал под своим именем, не всегда принадлежали ему, зато он щедро награждал поэтов, оказавших ему пособие. Вообще, он был мягок и снисходителен до слабости. Так, он оставлял без наказания слуг, воровавших даже на его собственных глазах. Во всю свою жизнь он добровольно подчинялся, по очереди, господству факира, музыканта, женщины и евнуха.
Тот факир был Ягиа (Iahya), родом варвариец, отличившийся еще прежде как главный зачинщик народного бунта, обнаружившегося в городском предместье. Неудача этого покушения убедила его в том, что он вступил на ложную дорогу; он понял тогда, что для приобретения власти мусульманское духовенство, вместо вражды к калифу, должно показывать ему преданность и искать в нем точку опоры для себя. Хотя его горячая и необузданная натура трудно ладила с ролью, принятой им на себя, тем не менее его бесцеремонность, грубая откровенность и дикие выходки мало вредили ему во мнении снисходительного Абдерама, который, помимо своего философского настроения, был весьма набожен и принимал вольности надменного ученого за порывы добродетельного негодования. Он терпеливо переносил его смелые и подчас дерзкие речи, кротко подчинялся суровым наказаниям, налагаемым на него этим опекуном, и склонял голову перед властью религиозной трибуны, предоставляя ей не только управление духовными делами, но и судебные определения. Пользуясь уважением калифа, находя поддержку в большой части факиров и в среднем сословии, которое его боялось, в простом народе, которого дело со времени бунта было с ним общее, наконец, имея своими сторонниками известных поэтов, класс людей, заступничеством которого никто не пренебрегал, Ягиа приобрел безграничную власть. При всем том, он не имел никакой должности, не занимал никакого официального положения в обществе, и если всем управлял, то причиной того была единственно слава его имени. Будучи деспотом в глубине души, Ягиа, несмотря на то, что прежде порицал деспотизм, предался ему без зазрения совести сам, лишь только представлялся тому благоприятный случай. Судьи, желая удержать свои места, делались слепыми орудиями его повелений. Калиф, у которого по временам являлась прихоть освободиться из-под влияния, какое присвоил себе над ним Ягиа, должен был впоследствии давать ему неудобоисполнимые обещания, чтобы склонить его снова на свою сторону. Всякого, имевшего смелость сопротивляться, он подавлял; если же ему хотелось отделаться от нелюбимого им кади, то он обыкновенно обращался к нему с такой фразой: «Подавай твою отставку!»
Влияние музыканта Зириаба на Абдерама II было также велико, хотя оно происходило в другой сфере. Зириаб был родом из Багдада. По происхождению, кажется, персиянин и клиент калифов аббасидских, он учился музыке у знаменитого певца Исаака Мосили. Однажды Гарун аль-Рашид спросил этого последнего, не может ли он представить ему какого-нибудь нового певца. «У меня есть ученик, который поет довольно хорошо благодаря полученным им от меня урокам,– отвечал Исаак,– и я имею некоторое основание думать, что он сделает мне на этот раз честь».– «Скажи ему, чтобы явился ко мне»,– отвечал калиф. Будучи представлен монарху, Зириаб с первого раза приобрел его уважение своими отличными манерами и тонким обращением. Когда Гарун спросил Зириаба об его артистических познаниях, то Зириаб отвечал: «Я знаю то же, что и другие знают; но, кроме того, я умею петь так, как другие не умеют. Впрочем, я применяю свою методу к делу только перед такими опытными знатоками музыки, как ваше величество. Если ваше величество позволите, то я начну издавать такие звуки, которые не касались еще ни одного уха». Калиф позволил – и певцу предложена была лютня его учителя. Но Зириаб отказался от нее и потребовал лютню, изобретенную им самим. «Почему ты отказываешься от лютни Исаака?» – спросил его калиф. «Если вашему величеству желательно, чтобы я пропел что-нибудь по методе моего учителя,– отвечал Зириаб,– то я готов аккомпанировать на его лютне; но если вам угодно узнать методу, изобретенную мной самим,– в таком случае для меня необходима моя собственная лютня». Затем Зириаб объяснил калифу, каким образом он сделал свою лютню, и сыграл на ней сложенную им песню. Эта песня была похвальная ода Гаруну, которой этот последний до такой степени был очарован, что стал жестоко упрекать Исаака за то, что тот гораздо раньше не представил ему этого дивного певца. Исаак извинялся тем – и это было справедливо, – что Зириаб тщательно скрывал то, над чем работал его гений; но лишь только Исаак нашел случай остаться один на один со своим учеником, как обратился к нему с такой речью: «Ты жестоко меня обманывал, скрывая от меня силу своего таланта. Теперь откровенно скажу тебе, что я ревную тебя: так вообще бывает с артистами, что они, получив одинаковое образование и уравнявшись друг с другом в достоинстве, начинают потом соперничать между собой. Ты привлек, сверх того, на свою сторону калифа, и я уверен, что скоро благосклонность, которой я пользуюсь у него, будет перенесена на тебя; а этого я не прощу никому, хотя бы то был родной сын, и только потому, что во мне осталось еще чувство благорасположенности к тебе, как моему ученику, потому только я не решаюсь убить тебя и поступить с тобой так, как мог бы... Теперь предоставляю тебе выбирать одно из двух: или уходи отсюда подальше и дай слово, что я никогда не услышу более речей о тебе, и тогда я отпущу тебе на покрытие твоих нужд денег столько, сколько тебе заблагорассудится, или оставайся, наперекор моему желанию, здесь, но предупреждаю тебя, что в последнем случае я подвергну риску тело и имущество, только бы погубить тебя. Итак – выбирай!» Зириаб не затруднился в выборе: он покинул Багдад, как только получил обещанные ему Исааком деньги. Немного спустя калиф снова приказал Исааку привести к нему своего ученика. «Я очень скорблю, что не могу удовлетворить вашего желания,– отвечал ему музыкант,– в этом молодом человеке поселился бес; он рассказывает, будто бы гении ведут с ним беседуи внушают ему те песни, которые он слагает; он до того возгордился своим талантом, что мечтает, будто равного ему нет в целом мире. Не получая от вас ни награды, ни нового приглашения, он пришел к той мысли, что вы не оценили по достоинству его способностей: это взбесило его до того, что он поспешил уехать. Я не знаю, где он находится в настоящее время, но воздайте, государь, благодарение Вечному за то, что этот человек исчез: с ним случаются припадки бешенства, и в эти минуты страшно бывает глядеть на него». Калиф, до крайности опечаленный отъездом молодого музыканта, подававшего такие большие надежды, удовлетворился, однако, доводами, которые предоставил ему Исаак. В словах старого маэстро была некоторая доля правды: во время сна Зириабу действительно чудилось, будто бы он слышит пение гениев. Тогда он внезапно пробуждался, вскакивал с постели, звал Жазлану и Гонаиду, двух молодых женщин своего сераля, заставлял их брать свои лютни, передавал им песню, слышанную во сне, а сам записывал слова. За всем тем – это не было сумасбродство: Исаак очень хорошо знал это. В самом деле, какой истинный артист – верующий ли то в гениев или неверующий – не испытывал этих минут душевного волнения, нелегко поддающегося какому-нибудь определению, но которое, как кажется, заключает в себе некоторую долю сверхъестественного?
Зириаб отправился на запад с целью искать там счастья. По прибытии в Африку он в письме к Гакаму I, калифу Кордовскому, высказал свое желание остаться при дворе. Государь до того был очарован этим письмом, что в своем ответе на него умолял музыканта прибыть со всей свитой в Кордову, пообещав ему при этом весьма значительное жалованье. Зириаб переплыл Гибралтар со своими женами и детьми; но лишь только высадился у Алжезира, как получил известие, что Гакам умер. Разочарованный до крайности этой новостью, он уже порешил было возвратиться в Африку, но еврейский музыкант Мансур, посланный Гакаэтого намерения, выставив ему на вид, что Абдерам II любит музыку не меньше своего отца и что, без сомнения, он станет награждать с щедростью артистов. То, что случилось с Зириабом далее, доказало, что его не обманывали. Абдерам II, узнав о прибытии Зириаба, послал ему письмо с просьбой поспешить приездом к его двору; вместе с тем послал предписание правителям областей обходиться с ним с величайшей почтительностью и вдобавок выслал к нему навстречу одного из главных евнухов, ослов и разные подарки. По приезде в Кордову ему отведена была роскошная квартира. После утомительного путешествия калиф назначил ему трехдневный отдых; по окончании этого срока Зириаб поспешил отправиться во дворец. Как только он явился к султану, последний начал разговор относительно условий, на которых он хотел удержать музыканта в Кордове. Условия были великолепные: Зириабу определена была пенсия, состоявшая из двухсот золотых монет в течение каждого месяца и четырех подарков в год; положено было выдавать ему тысячу золотых монет по случаю каждого из двух великих мусульманских праздников, пятьсот в Иванов день и столько же в день Нового года; сверх того, он получал в год 200 мер ячменя и 100 пшеницы,– наконец, в его владение поступало известное количество домов, полей и садов; в общей сложности это составляло капитал в 40 тысяч золотых монет. Обеспечив так богато судьбу музыканта, Абдерам уже после того попросил его спеть; когда Зириаб исполнил его желание, то калиф до того увлечен был его удивительным талантом, что не хотел уже слушать другого певца. Вскоре он вступил с ним в самые близкие отношения, с любовью беседовал с музыкантом об истории, поэзии и разных науках и искусствах, так как этот необыкновенный певец обладал еще весьма обширными познаниями. Не говоря уже о том, что он был превосходный поэт и знал наизусть слова и песни 10 тысяч певцов, он отличался еще познаниями астрономическими и этнографическими, и ничего не могло быть занимательнее его рассказов о различных странах и нравах их обитателей. Но то, что поражало в нем еще более, чем обширная ученость,– это его ум, вкус и в высшей степени изящные манеры. В ловкости, с какой он умелвести остроумную болтовню, в тонком чувстве изящного и удачном суждении обо всем, в грациозности и кокетливости одежды, в умении устроить праздник или обед – во всем этом он был решительно неподражаем. Вот почему на него смотрели, как на первого человека, как на образец во всем, что касалось хорошего тона, и в этом отношении он действительно стал законодателем для испанского араба. Сделанные им нововведения были смелы и многочисленны; он, можно сказать, произвел решительную революцию в нравах и обычаях страны. До него носили волосы длинные, с пробором на лбу; для сервиза употреблялись золотые или серебряные вазы и льняные скатерти; при нем волосы стали стричь в кружок, а на столах появились вазы из стекла и скатерти из кожи: так хотел Зириаб. Для каждого сезона он предписывал особенную форму платья и внушил испанским арабам, что спаржа, о которой они до сих пор не имели понятия, составляет самое лучшее кушанье; многие из блюд, изобретенных им, удержали его имя; вообще его брали за образец даже в малейших подробностях великосветской жизни, и, в силу судьбы, быть может, единственной в летописях мира, имя этого очаровательного эпикурейца пользовалось известностью до последних времен владычества мусульман в Испании, наряду с именами знаменитых ученых, великих поэтов, полководцев, министров и королей.
Впрочем, хотя Зириаб приобрел большую власть над Абдерамом, и народ обращался предварительно к нему со своими просьбами, когда хотел довести их до калифа, но в делах политических Зириаб мало принимал участия. Он слишком любил жизнь для того, чтобы терять время на толки о государственных делах; составлять интриги или вести переговоры среди праздничных удовольствий – все это считалось у него признаком чрезвычайно дурного тона: занятия подобными делами он предоставлял жене калифа Таруби и евнуху Насру. Таруб имела натуру эгоистическую и черствую, способную к интригам и снедаемую своему мужу не любовь свою – подобные женщины чужды ее,– но обладание собой: то за какое-нибудь баснословной цены ожерелье, то за мешки золота, которые калиф ставил у ее двери, она соглашалась отворить ее. Бессердечная, скупая и хитрая, она вошла в дружбу с человеком, составлявшим совершенное ее подобие: это был вероломный и жестокий Наср. Сын испанца, не умевший даже говорить по-арабски, этот евнух ненавидел истинно благочестивых христиан, как только то может вероотступник.
В таком положении находился двор в ту эпоху. Что же касается страны, то она была далеко неспокойна. В провинции Мурсии происходила война между иеменитами и маадритами, продолжавшаяся семь лет. В Мериде были постоянные волнения: христиане этого города вступали в сношения с Людовиком Благочестивым и заключали с ним союзы. Толеда также бунтовалась, и по соседству этого города совершалась настоящая резня.
Вскоре после завоевания (711 г.) толедцы успели уже возвратить себе утраченную независимость и разрушили замок Амру. Для того чтобы вновь завладеть этой добычей, Гакам I употребил новую хитрость. Выехав из Кордовы под предлогом произвести набег на Каталонию, он расположился лагерем в области Мурсии. Извещенный потом своими шпионами, что толедцы так мало заняты мыслью об опасности, что забыли даже запереть на ночь ворота своего города, он мгновенно очутился перед воротами и, найдя их открытыми, овладел городом, не употребив в дело меча. Затем он предал огню все дома в лучшей части города; в числе сгоревших оказался и дом молодого ренегата по имени Гашима. Этот человек пришел в Кордову совершенным бедняком и для приобретения средств к жизни поступил в кузнецы. Потом, сгорая жаждой мщения за свои личные оскорбления, а также своих сограждан, он образовал заговор в среде рабочего класса Толеды и оставил Кордову с тем, чтобы возвратиться в свой родной город, где он стал во главе черни, изгнавшей солдат и партизанов Абдерама II (829 г.). Затем Гашим прошел всю страну со своей шайкой, грабя и сжигая города, населенные арабами и варварийцами. С каждым днем эта шайка становилась все более грозной: работники, поселяне, рабы, искатели приключений разного рода со всех сторон стекались, чтобы присоединиться к ней. По приказанию Абдерама пограничный правитель Мухаммед ибн-Вазим выступил с войском против этих разбойников, но вынужден был отступить, а кузнец, между тем, в продолжение целого года продолжал свои неистовые опустошения. Наконец правитель, получивший подкрепление, а вместе с ним строгий выговор от калифа за свою оплошность, снова сделал наступательное движение, и на этот раз с большим успехом. После продолжительного сражения шайка, потерявшая своего вождя, была рассеяна.
Впрочем, Толеда сохранила свою свободу. В 834 г., по приказанию калифа князь Омай осадил город; но толедцы храбро отразили приступ, так что Омайя, разорив одни окрестные деревни, вынужден был снять осаду и возвратиться в Кордову. Толедцы, заметив удаление вооруженного неприятеля, вознамерились истребить его во время самого отступления, но Омайя оставил у Калатравы военный отряд под начальством ренегата Мезара, который, узнав о намерении толедцев, устроил им засаду. Застигнутые врасплох, толедцы потерпели страшное поражение. По обычаю, солдаты принесли своему предводителю головы неприятелей, убитых во время схватки; но в сердце ренегата не погасла еще любовь к своей нации. При виде этих обезображенных голов в нем проснулось патриотическое чувство, и он, горько упрекая себя за преданность к притеснителям отечества, умер спустя несколько дней от стыда и печали.
Несмотря на то, что калиф время от времени беспокоил Толеду, он был не в состоянии поработить ее совершенно, пока в ней царствовало согласие. К несчастью, оно было непродолжительно. Нам неизвестно, что произошло в городе в то время, но что случилось прежде, в 873 г., заставляет подозревать, что здесь возникло снова несогласие между ренегатами и христианами. Один толедский начальник по имени Ибн-Моаджир и, как кажется, ренегат, удалился со своими партизанами из Толеды и предложил свои услуги правителю Калатравы, который охотно принял его предложение. В совете эмигрантов решено было опустошить и ослабить город, и князь Валид, брат калифа, получил общее распоряжение осадой. Год длилась осада и произвела уже в городе много опустошений, когда переговорщик, высланный арабским предводителем, посоветовал толедцам сдаться, приняв в соображение то, что в противном случае их принудят к сдаче силой и что поэтому лучше было бы для них воспользоваться временем, когда они могут надеяться на некоторые условия. Но толедцы отвергли этот совет. К несчастью для них, переговорщик, бывший свидетелем их храбрости и отваги, был также очевидцем их неудач и слабости. Поэтому, возвратившись в свой лагерь, он предложил штурмовать город. Дело окончилось взятием Толеды приступом после того, как она уже восемь лет пользовалась полной независимостью (837 г.). Летописцы не говорят нам, каким образом калиф обошелся с жителями города, и упоминают об одном: что Абдерам потребовал выдачи заложников и постройки вновь замка Амру.
Последние годы правления Абдерама II ознаменовались восстанием христиан, которое вспыхнуло в самой Кордове и носило совершенно особенный характер, обусловленный отношением христианского мира к мусульманскому в ту эпоху. Большая часть христиан и, притом самая образованная, не жаловалась на свою судьбу под властью мавров: их не преследовали, и они довольствовались тем. Многие из них служили в армии, занимали выгодные места при дворе или в палатах знатных арабов. Они подражали своим властелинам во всем, что видели у них: содержали гаремы и предавались всем восточным порокам. Пораженные блеском арабской литературы, христиане не уважали латынь и сами писали по-арабски. Один из писателей того времени, Альваро, истинный патриот, горько жаловался на своих единоверцев: «Они предпочитают,– говорил он,– поэмы и романы арабов, изучают богословов и философов мусульманских не с целью опровергать их, но приобрести хорошие обороты арабской речи. Где теперь найти мирянина, который читал бы латинские толкования к Священному Писанию? Кто читает Евангелие, пророков и апостолов? Увы! Все юноши, более способные, знают один арабский язык, читают только арабские книги, образуют из них библиотеки и везде кричат о превосходстве арабской литературы. Заговорите с ними о христианских книгах, они отзовутся о них с презрением. Вот несчастье! Христиане забыли свой язык, и на тысячу не найдется одного, который мог бы читать полатыни со своим другом»...
Наполовину обарабленные, христиане Кордовы хорошо уживались с чужеземным игом. Но чувство национального достоинства и уважение к самому себе погасли не во всех. Оставалось несколько великодушных, которые пренебрегали почестями при дворе и сожалели об утраченной независимости. В особенности были недовольны лица духовные, и во главе их стоял писатель того времени, Евлогий, вступивший в тесную дружбу с Альваро. Но открытое восстание было невозможно, и христиане решились на пассивное сопротивление, вынуждая противников прибегать к жестоким мерам, которые увлекли бы, наконец, и умеренных христиан, а с другой стороны, доводили бы мусульман до несправедливостей. Так и случилось. В Кордове жил весьма скромный купец Иоанн, никогда не помышлявший о мученичестве. Занятый своими оборотами, он делал хорошие дела и, зная, что имя христианина не составляет особенной рекомендации в глазах мусульман, он имел обычай, оставаясь добрым христианином, в то же время при продаже товара клясться именем Магомета в его доброкачественности: «Клянусь Магометом, это лучшего сорта! Магомет – порука, и да благословит его Аллах, вы ни у кого не найдете лучше!» – вот его обыкновенные восклицания, и долгое время он в том не раскаивался. Но его соперники по торговле, завидуя его богатству, сказали ему однажды: «У тебя всегда на языке имя пророка, чтобы тебя приняли за мусульманина; но это обидно, что ты клянешься им всякий раз, именно когда хочешь обмануть». Дело дошло до кади, и Иоанн был жестоко наказан. Такие сцены начали повторяться часто, и в два месяца произошло 11 случаев смертной казни. Ревнители торжествовали; но умеренные, опасаясь крайнего раздражения мусульман, восстали против мученичества и говорили им: «Калиф дал нам свободу исповедания и не теснит нас: к чему же служит фанатизм? Те, кого вы называете мучениками, более похожи на самоубийц, и их действия основаны на чувстве гордости, источнике всех пороков. Если бы они знали хорошо Евангелие, то нашли бы там место: «Любите ваших врагов и делайте добро ненавидящим вас». Вместо того, чтобы проклинать Магомета, им следовало бы помнить, что хулители не наследуют царства небесного». Евлогий отвечал на это своим сочинением «Памятник святых», которое призывало всех к мученичеству. Правительство мусульманское, понимая хорошо, как бывают для толпы заразительны сцены казней, и видя оппозицию в самих христианах, и даже духовных, решилось созвать собор епископов, который должен был осудить мученичество; присутствовать на этом соборе вместо самого калифа было назначено христианину Гомецу, состоявшему на службе у мусульман.
Председатель собора Реккафред, епископ Севильи, открыл заседание. Гомец произнес речь, в которой просил епископов остановить несвоевременную ревность партии действия, осудить их не как святых, но как людей, подвергающих даром опасности своих соотечественников; он предложил епископам издать декрет в том смысле, и от себя посадить в темницу людей, которые бы восстали против соборного постановления. Против этого предложения восстал один епископ Кордовы, Саул; он принял сторону партии действия не столько по убеждению, сколько из желания заставить забыть свои прежние поступки. Избранный духовенством в епископы, он не мог долго получить утверждения калифа, и обещал евнухам 400 золотых монет из доходов будущего епископства. Получив таким образом место, Саул старался загладить дурную славу о себе, принял сторону партии действия, являлся во главе процессии всякий раз, когда христиане хоронили кого-нибудь из казненных мусульманами, а теперь на соборе опровергал предложение Гомеца. Но другие епископы не разделяли его мнения и составили декрет, если не осуждавший мученичество, то запрещавший добровольно ему подвергаться и искать его преднамеренно. Глава же Испанской церкви, архиепископ Севильи, дал обещание Гомецу строго преследовать тех, которые будут возбуждать к мученичеству. Действительно, по распоряжению собора были арестованы Саул, Евлогий и многие другие; но через пять дней их выпустили, и Саул даже совершенно подчинился декрету. Остался противником его один Евлогий; начались новые жертвы, и 15 сентября 852 г. казнили одного монаха вместе с юношей за то, что они вошли в главную мечеть и громко, во всеуслышание, кричали: «Для верных настало Царство Небесное, а вы, неверные, будете поглощены адом». Кади едва спас их от ярости толпы и казнил их в темнице.
Шесть дней спустя после этого события внезапно скончался Абдерам II. Он оставил сына Абдаллаха от последней жены Таруби, и от предыдущих 45, из которых старшим был Мухаммед. Так как отец не сделал никакого распоряжения, то евнухам предстояло решить вопрос о наследстве, а претенденты еще ничего не знали о смерти отца. Дворец был накрепко заперт, и евнухи начали свои совещания. Приверженцы Таруби, подкупленные ею, приняли сторону Абдаллаха, и нашелся только один, осмелившийся сказать, что развратная жизнь сына Таруби подвергнет опасности и евнухов, и всю власть мусульман в Испании: «Я предлагаю вам Мухаммеда, благочестивого и безукоризненных нравов».– «Но он скуп и строг»,– заметили евнухи.– «Но как же он мог быть щедрым,– отвечал им защитник,– если у него до сих пор ничего не было». Евнухи избрали своим депутатом Садуна, бывшего врагом Мухаммеда, чтобы примирить его с ним. Ночь еще не кончилась; надобно было пройти на другую сторону города через мост, где жил Мухаммед; но на мост нельзя было попасть иначе, как через двор Абдаллаха. Садун имел ключи от мостовых ворот, а через двор Абдаллаха пройти было легко, потому что у него еще не окончилась ночная пирушка. Евнух застал Мухаммеда в ванне и объявил ему избрание; но тот, зная вражду Садуна, умолял пощадить его жизнь и давал слово удалиться из Испании. Наконец Мухаммед уверился и в женском платье под видом своей сестры отправился во дворец калифов. Стража Абдаллаха была обманута тем, но привратник Абдерама II не впускал их до тех пор, пока своими глазами не удостоверился в смерти калифа. Тогда только он открыл дверь и, поцеловав руку Мухаммеду, впустил его.
Мухаммед I (852–886 гг.) принял присягу от высших сановников и позаботился о необходимых мерах, чтобы предупредить всякое сопротивление со стороны своего брата. Когда первые лучи солнца осветили вершины Сьерра-Морены, столица узнала, что она имеет другого повелителя.
Hist. des Musulmans d’Espagne. Leyde.
1861, t. II, с. 87–157.