РЕНО (REYNAUD. Родился в 1806 г.). До 1848 г. был известен по деятельному участию в обширном литературном предприятии под заглавием «Encyclopédie nouvelle»; в 1848 г. его назначили президентом комитета министерства народного просвещения, но утверждение империи заставило его удалиться от общественных дел. Результатом его уединенных работ было самое капитальное из всех его произведений: «Terre et ciel» (Par., 1854), пытавшее установить новое примирительное начало философии истории.

Религия Севера – происхождения азиатского. Новейшие научные исследования, касательно религиозных древностей северных народов, а также индейцев и персов, выставили наконец в полном свете ту важную истину, на след которой нападали уже с давнего времени; так что в настоящее время не подлежит уже никакому сомнению, что мифология Одина служит отдаленным отголоском ученых мифологий Востока. Но хотя основа этой мифологии – неоспоримо азиатская, зато ее форма, переиначенная вследствие продолжительной ее отчужденности от своего первоначального источника, а также видоизменений, зависящих от особенностей народного духа, перемен местопребывания и особенных исторических событий, – носит на себе отпечаток совершенно северной, первобытной оригинальности. Нужно сказать еще, что эта религия неизвестна нам в форме какой-нибудь последовательной системы, и для того, чтобы понять ее, нужно составить новую метафизику на основании тех рассказов и песен, в которых черты метафизичности почти совершенно изглажены чрезмерным обилием поэтических символов, и от которых уцелели одни отрывки. Эти памятники, быть может, не воспроизводят скандинавских верований в таком точно виде, как они запечатлелись в народном духе, но, известное дело, что здесь, как и у всех народов, нужно предварительно пробить мифическую оболочку для того, чтобы проникнуть в первоначальную мысль основателей религии. Эдда, составленная Снорро1 и заключающая в себе подлинный обзор преданий, которых в первоначальном тексте мы имеем очень незначительное число,– будет главным нашим руководством в предпринятом нами очерке... Мы не станем при этом входить в подробности относительно генеалогии и атрибутов различных божеств скандинавского неба. Подобно тому, как и в греческом Олимпе, Снорро насчитывает между ними двенадцать главных.
Эти божества служат олицетворениями различных сил и свойств физической и нравственной природы, в аналогии с тем, что встречается во всех мифологиях.
Первый сын верховного божества Одина, Тор, является богом войны; второй сын его, Бальдер – бог благости и милосердия; Браг отличается красноречием; Тир – воинской мудростью; Одер – богатством; Ниорд, из рода гигантов, но воспитывавшийся в детстве у Одина, заведует морем; от него возникли бог дождя Фрей и богиня любви Фрейя, которую не нужно смешивать с Фриггой, бывшей в замужестве за Одином и почитавшейся богиней земли (германская Herta). Из прочих богинь Сага считается покровительницей истории, Эйра – медицины, Гефиона – девственной чистоты; Носса, дочь Фрейи, распоряжалась нарядами; Вара служила преимущественно руководительницей в сердечных делах; Снотра была образцом житейской мудрости; напоследок следует упомянуть о валькириях, которых Один посылал на поле битв с тем, чтобы они приглашали оттуда героев к его столу: этим-то богиням принадлежала главная роль в попойках и пирушках. Что же касается злых гениев, то достаточно упомянуть о Локи – этом Аримане Севера и виновнике всех зол, долженствующих, однако, кончиться торжеством мира; Гее, богине смерти, Фенрисе – эмблеме разрушения, и о змее Мидгарда (Срединного Сада), который сжимает в своих кольцах весь мир и который служит, быть может, олицетворением порока. По словам Эдды, Локи – клеветник богов, виновник лжи, позор вселенной. Он родился от гиганта Фарбанта и Лофейи. Сам по себе Локи прекрасен и добр, но им владеет злой, коварный и вероломный дух; вот почему он превосходит всех людей в искусстве хитрить и обманывать. Имя жены его Сигни; от нее он имел Нара и много других сыновей. Кроме того, у него было еще три сына от жены Ангербоды. Первый из них волк Фенрис; второй – великий змей Мидгарда, а третий – Смерть. Непрерывная борьба между богами и Локи и бесчисленные хитрости этого последнего – вот предмет, которым более всего занято было неисточимое воображение скальдов. Из всех этих басней одна, кажется нам, заслуживает особенного внимания – это та, в которой рассказывается, как Бальдер, бог любви и милосердия, был нечаянно убит слепцом Отуром по коварным научениям Локи. Этот последний, несмотря на все свои хитрые уловки, остался побежденным и был заключен в пещеру, из которой ему не будет выхода до последнего дня. Впрочем, все эти басни, за исключением разве последней, очевидно, следовали за первоначальной эпохой теологии: вот почему нам кажется, что в составлении их несравненно более участвовала прихоть поэтов, чем метафизика.
Но вот наступает последний день. Равновесие, существовавшее дотоле в системе мира между противоположными началами, нарушается. Подобно тому, как в восточной мифологии на сцене появляется сам верховный бог и своей мощной рукой содействует разрушению мира. Второстепенные божества начинают истреблять друг друга. Все мгновенно падает, но точно так же возрождается под новой формой. Появление страшных беспорядков на земле, вследствие потрясения гармонии, существующей в человеческих обществах и видимой природе, служит признаком наступления тех ужасных дней, когда за погибелью людей следует истребление богов. Наконец от пламени, которое нашлет с юга Суртур (черный) – этот скандинавский Брама – исчезнут последние остатки мироздания. Для того чтобы лучше выяснить идею этого пророчества, мы приведем в переводе с латинского текста Резения собственные слова Волу-Спа1:
«За пределами настоящего времени, я, дочь могущественного Одина, предвижу помрачение богов. Гарм лает перед пещерой ужасного Гнипа; цепи разрываются; Фреко низвергнут. Братья вступают в борьбу и убивают друг друга, презирая родство. Тяжело становится жить на свете; везде разврат; век упадка; век меча; щиты перерублены; век бурь, век злодеяний; ни одному человеку не будет пощады от ближнего, до тех пор, пока мир не разрушится в самом основании».
«Сыновья Мимира (волны океана) заигрывают друг с другом. Ветви зажигаются. Геймдалл громко трубит в свой рог. Один совещается с головой Мимира. Древнее дерево шумит. Гиганты выпускаются на свободу. Ясень Идразила (символ мира) дрожит от страха. Гарм лает перед пещерой ужасного Гнипа; цепи разрываются; Фреко низвергнут. Что происходит у Азов? Что делается с Альфами? Мир гигантов полон смут. Азы совещаются между собой. Карлики стонут при виде великанов. Суртур (черный) приходит с юга со своим ослепительным, как солнце, мечом. Великаны сокрушены, боги объяты ужасом; люди толпами следуют по дороге к Геле (смерти); небо разрывается».
«Один вступает в бой с Волком, а белая Фрейя – с черным Суртуром. Но супруг Фригги падает замертво; тогда могущественный сын Одина, Видар, бросается на адского зверя и своей рукой вонзает ему меч в сердце, отмщая за смерть своего отца. Сын прекрасной Глодимии подходит и смело кидается на змея Мидгарда, но, ужаленный этим пагубным змеем, пятится на девять шагов».
«Солнце тускнеет; земля уходит в море; блестящие звезды падают с неба; огонь охватывает старое здание; всепожирающее пламя поднимается до самого неба. Гарм лает перед пещерой Гнипа; цепи разрываются; Фреко низвергнут....»
Но едва только окончилось истребление, как начался процесс нового миротворения. Различные силы, управлявшие ходом предшествовавшего творения, будучи поглощены могуществом бесконечным, оставили после себя зародыши, которые на смену им пробудились к жизни. Послушаем еще, что скажет нам Волу-Спа:
«Наконец, она (дочь Одина) видит выходящую из глубины моря землю, совершенно покрытую растительностью. Видит стремительно низвергающиеся водопады и парящего над ними орла, который высматривает с высоты рыбу. Видит затем, как Азы, собравшись на равнинах Иды, беседуют между собой о разрушении мира и о древних письменах (рунах) Одина».
«В дёрне находят древние столы, вылитые из золота. Поля сами произращают плоды. Враждебность элементов исчезла. Является Бальдер. Бальдер и Откер живут в согласии между собой во дворце Одина. Понимаете ли? Спросите: не знаю ли я еще чего-нибудь? Над Гимле возвышается дворец, весь покрытый золотом, блеск которого превосходит солнечные лучи. В нем живут добродетельные люди, предаваясь вечному наслаждению верховным благом».
Чтобы с первого взгляда составить себе понятие о морали отдельного народа – для этого достаточно узнать, чем обусловливаются в представлении этого народа рай и ад. Если приложить это правило к скандинавам, то легко откроется, что военная доблесть составляла у них существенное основание доброй нравственности. «Храбрость,– говорит германский воин у Тацита,– есть единственная сила человека: потому-то божество стоит всегда на стороне храбрейших». Дворец Одина открыт для воинов, умерших бесстрашно на поле битвы. Сидя на быстрых конях, ведомых Валькириями – блистательными богинями сражения, эти славные покойники тотчас по смерти помещались в ряду бессмертных Валгалы; несмотря на то, что в этот небесный улей вели 540 широких дверей, около них всегда происходила давка, по причине беспрестанного движения входивших и выходивших героев. Человек неустрашимый робел единственно при мысли о том, как бы ему не довелось умереть вне поля сражения. Смерть на поле битвы считалась такой драгоценной наградой, какой только могло ждать для себя благородное сердце. Не прерывая нити жизни, эта смерть приближала человека к венцу. Из поэмы о смерти Гакина, сына Гаральда, мы можем видеть, каким образом рисовалась смерть перед взорами сражающихся, и как она вместо устрашения возбуждала в них еще большую энергию.
«Поскачем на наших конях,– сказала Валькирия герою,– поперек этих миров, испещренных зеленью, в которых живут боги. Объявим Одину, что король намеревается посетить его в собственном дворце. Но вот, оставив поле битвы, еще истекающий кровью приходит во дворец король Гакин. При виде Одина он вскрикивает: «Каким неумолимым и страшным кажется мне этот бог!» В ответ на это бог Браг говорит ему: «Иди присоединиться к восьми братьям своим, ты, который был ужасом для самых прославленных бойцов; герои, обитающие здесь, будут с тобой в добром согласии, и ты будешь упиваться в сообществе бессмертных». Но мужественный король сказал: «Я хочу всегда сохранить при себе свое вооружение, ибо воин обязан тщательно беречь свой шлем и кирасу, и ни на один миг не оставлять копья».
По взгляду скандинавов, для того чтобы иметь право войти в область мертвых с поднятой головой, нужно быть призванным туда посредством кровавого меча битв. Легко понять отсюда, какое бесстрашное и неукротимое мужество вдыхало в сердца это живое убеждение. Смерть от руки врага считалась у этих фанатических поклонников Одина высочайшим таинством: они видели в ней второе крещение кровью, посредством которого души приводимы были к блаженству Валгалы; поэтому каждый спокойно расставался с жизнью, в совершенной уверенности, что для тех, чья жизнь в свое время не была брошена в жертву войны, двери небесного дворца оставались навсегда запертыми; этого требовал приговор неумолимой судьбы. Перед несчастными жертвами тихой смерти открывались другие миры, мрачные миры Гелы. Как сильно было на этот счет их убеждение, видно из того, что даже бог Бальдер, по словам поэтов, принужден был попасть после смерти в один из этих миров. Что касается трусов, то для них была предназначена ужасная область Ниффельгейма1. Поражаемые бесславием в продолжение своей жизни, нередко даже, как сообщает Тацит о германцах, преследуемые своими товарищами по оружию, они шли, лишь только наставал для них последний час, искупать в преисподней льда и яда свое преступление. Трусость и храбрость – вот два противоположных полюса, служивших у скандинавов основанием порока и добродетели; да иначе и быть не могло у народа, считавшего войну существенной целью как частного лица, так и общества.
С первого раза кажется невероятным, каким образом эта мораль, всецело проникнутая духом войны, могла поселить в скандинавах равнодушие к смерти до такой высокой степени, что они совершенно утратили инстинктивную любовь к жизни. Вместо того, чтобы избегать смерти, как зла, они домогались ее, как величайшего блага. Этот героизм скандинавов, находивший для себя пищу в живом чувстве бессмертия, казалось, глубоко изумлял римлян, которые не знали другого героизма, за исключением того, который проистекал из совершенной преданности индивидуумов целям общества. Храбрость скандинавов служила для них точно такой же загадкой, как и мужество христиан первых веков. «Во время боя,– говорит Валерий-Максим,– они трепещут от радости, при мысли, что им предстоит такое славное расставание с жизнью; а во время болезни они сильно горюют, опасаясь того, чтобы не окончить жизнь постыдным и жалким образом».
Впрочем, воинами управляло нечто гораздо более высокое, чем представление о славе и бесчестии: их волновало преимущественно чувство наград и наказаний в будущей жизни. Поэтому нам кажется, что Лукиан лучше постиг тайну их неустрашимого мужества. «Смерть,– заметил он,–служит для них переходом из настоящей тягостной жизни в новую жизнь, имеющую начаться при иных условиях. Как счастливы эти гиперборейские народы в самом заблуждении своем. Они не знают страха, опаснейшего из всех страхов, – страха смерти. Из этого источника проистекает та смелость, с какой они бросаются на копья; отсюда же их готовность умереть, та уверенность, которая не позволяет им предаваться робким опасениям за свою жизнь, потому что эта последняя должна начаться снова».
Вот еще пример, заимствованный из древнейшей скандинавской хроники (Iomswi kinga Saga), пример, способный лучше всякого рассуждения доказать ту мысль, что страх смерти, доступный всякому человеку, был совершенно истреблен в душе скандинавского воина. Семь молодых витязей, принадлежавших к колонии Иомсбург, основанной Гаральдом Синим Зубом на южном берегу Балтики, подавленные в одном сражении численным перевесом неприятелей, несмотря на свое отчаянное мужество, были увлечены в плен и приговорены победителем к смертной казни. Они выслушали этот приговор с такой радостью, с какой обыкновенно принимают весть об освобождении. Первый из этих воинов, будучи приведен на место казни, сказал совершенно спокойным голосом: «Почему же бы и со мной не быть тому, что случилось с моим отцом? Он умер: умру и я». Когда палач спросил второго из этих воинов, что он чувствует перед лицом смерти, тот отвечал: «Я слишком хорошо знаю законы своей страны, чтобы хоть одно робкое слово могло выйти из моих уст». Когда тот же вопрос палач предложил третьему воину, он ответил следующее: «Я готовлюсь к смерти; но знай, что свою славную смерть я не променяю на твою бесчестную жизнь». Четвертый дал более длинный ответ: «Я принимаю смерть,– говорил он,– с добрым расположением сердца, и минута смерти – самая приятная для меня минута. Теперь об одном прошу тебя: отруби мне голову как можно скорее. Мы употребляли в Иомсбурге один способ для того, чтобы узнать, осталось ли еще у человека чувство после отсечения головы. Я возьму нож в свою руку: если после отсечения головы я занесу руку на тебя, то знай, что я еще не совсем потерял чувство; если же нож выпадет – это будет доказательством противного. Постарайся же заметить это обстоятельство». Пятый, умирая, издевался над врагами. Шестой просил палача, чтобы тот занес меч на него в лицо: «Я даже не пошевелюсь,– сказал он палачу,– ты сам увидишь, покажу ли я какой-нибудь знак робости, зажмурю ли я хоть глаза: мы привыкли не волноваться от страха, даже в то время, когда нам наносят смертельный удар». Седьмой был еще в самом цветущем возрасте и обладал замечательной красотой. На вопрос палача, о чем он думает в минуту смерти, он сказал ему: «Я охотно принимаю смерть; я исполнил важнейший долг жизни и теперь вижу, как один за другим умирают те, которых я не вправе пережить!»
Понятно, что при таких взглядах на смерть у скандинавов не могло быть недостатка в случаях самоубийства. Весьма естественно, что воины, которым раны или преклонные лета не позволяли искать славной смерти в бою, старались, посредством какой-нибудь другой отважной смерти пробить себе путь к небу. Сам Один служил для них в этом отношении примером, проколов в старости копьем собственную грудь. Таким образом, говоря вообще, самоубийство пользовалось у них уважением. В Швеции даже существовала крутая гора, с вершины которой бросались все те, которым хотелось скорее покончить с жизнью; по словам Маллета1, ее называли залой Одина, так как она составляла в некотором роде преддверие во дворце этого бога. Точно такое же назначение имела одна гора в Исландии. «Сюда приходят,– говорит одна древняя сага,– все удрученные горем и несчастьями. Отсюда наши предки, не дожидаясь болезней, отправлялись в путь к Одину».
Обычай приносить в жертву людей находился в совершенной гармонии с этой кровавой моралью, составляя некоторым образом естественное ее последствие. Уже по тому одному, что смерть человеческая так нравилась богам, ее не могли не включить в число воздаваемых им почестей. С течением времени это злоупотребление, постоянно возрастая, сделалось решительным, так что храмы превратились наконец в человеческие бойни. По сведениям, сообщаемым епископом Мерзебургским в своей хронике, в храмах закалывались десятки жертв разом. Кровью омывались храмы и идолы и окроплялся народ. Для того чтобы умилостивить своих богов, они не отступали перед самыми ужасными преступлениями. Случалось, что или короли приносили в жертву своих подданных, или поданные – своих королей. Первый король Вермеланда был сожжен в честь Одина по случаю голода. По свидетельству летописцев, короли, желая одержать победу, нередко приносили в жертву собственных детей.
Но не одни трусы предназначались обитателями Ниффельгейма: туда поступали также (как то ясно высказывается в ВолуСпе) все те из умерших, которые оказались при жизни виновными перед общественным судом. Такими были клятвопреступники, разрушившие начало взаимной доверенности, прелюбодеи, посягавшие на чистоту брака, и убийцы, нарушившие мир своей родины. Этим и ограничивался круг нравственной ответственности почитателей Одина.
La religion d’Odin.